Сейчас принято считать, что чем более открыта культура, тем более она успешна. Под открытостью понимается восприимчивость к чужому, способность взглянуть на себя со стороны. Представляется, что та культура, которая в состоянии это сделать, более успешна. Например, начало славянской культуры во многом связано с открытостью сначала иранскому, затем византийскому чужому, а потом и западноевропейскому. В какой-то момент славяне только воспринимают чужое, а в какой-то момент, переработав его, переходят к чистому творчеству. Так сегодня выглядит примерная траектория развития культуры. При этом при творческом развитии своего связи с чужим не только не прекращаются, но и расширяются.
То же самое можно сказать о западноевропейской культуре: от варварства к цивилизации она двигалась через открытие чужого. Это было и мусульманское чужое, и византийское, и археологическое — Древний Рим, античная латынь. Переоткрытие Западом античности сыграло большую роль в становлении Европы.
Если цивилизация хочет прогресса, она должна быть открыта чужому. Это широко обсуждалось в гуманитарной науке и философии, особенно с конца XIX и в XX веке. В частности, влиятельный французский философ и антрополог Люсьен Леви-Брюль первым так ярко поставил вопрос о понимании чужого как чужого, совершенно не похожего на наше. Этому посвящена его главная книга «Первобытное мышление». По его идее, мы должны увидеть чужое и не аналогизировать его со своим, но описать его таким, какое оно есть.
В этом открытии для себя чужого важнейшую роль играет многоязычие. Как мы можем открыть чужое для себя? Как мы можем чужое воспринять, не уничтожив его? Прежде всего, выучив язык этого чужого, войдя в коммуникацию с ним на его языке, а потом, используя эту коммуникацию, качать из чужого все то, что нам интересно и полезно, то, что нас развивает. На огромном пространстве Средиземноморья в широком смысле — от Атлантики до Индии — Византия рассматривается как исключение, то есть как совершенно моноязычная территория, абсолютно незаинтересованная в чужом и чужих достижениях. Она сконцентрирована на античной традиции, на своем богословии и своей науке. То есть она полностью индифферентна чужому.
Почему делается такой вывод? Во-первых, из поверхностного знакомства с византийской письменностью. Во-вторых, мы просто не видим в византийском пространстве логистики для освоения чужого: у них будто бы нет словарей, нет каких-то техник освоения чужих языков, методики их преподавания — одним словом, нет технологий, которые позволили бы их культуре связаться с чужим. В Западной Европе мы видим появление таких технологий: люди специально ездят в Андалус, в Испанию, чтобы выучить там арабский и переводить с него тексты; другие очень заинтересованы в освоении византийской мудрости, поэтому они учат греческий, специально для этого приглашают византийских интеллектуалов, делают переводы с греческого на латынь. Можно также вспомнить переводческое движение VIII–IX веков в исламском мире: мусульмане обучались греческому, персидскому, сирийскому языкам и переводили с них на арабский.
И как будто мы не видим этого в Византии. Нет словарей, нет целенаправленного стремления к изучению иностранных языков. Мы знаем, что они как-то общались с соседними народами, но тут знание языков было вероятно на уровне разговорного языка. А какой-то рефлексии в культуре, в интеллектуальной среде мы как будто не видим.
Поэтому и популярна идея, что Византия, в частности, потому и погибла, что была закрытой, замкнутой на себе, автаркией — полностью самодостаточной культурой, не желающей видеть что-либо вокруг. И якобы именно это привело Византию к цивилизационному проигрышу. В какой-то момент ее творческие силы просто иссякли, и она не смогла жить дальше.
Эта идея существует еще с конца XVIII века, с момента появления «Истории падения Римской империи» Гиббона — первого обобщающего концептуального труда по Византии. В этой ретроспективе мы видим Византию как постепенно угасающее существо. Но с другой стороны, возникает логичный вопрос: разве можно умирать в течение более чем тысячи лет? Это слишком долго, мы не знаем ничего, что умирало бы так долго. Если цивилизация угасает, то обычно за несколько поколений. Следовательно, наши объяснения неверны, нужно искать какие-то другие.
Если обозреть весь корпус византийской текстуальной традиции, то рисуется совершенно иная картина. Во-первых, в ранний период существования Византии, с IV по VII век, византийцы были сильно ориентированы на латынь. Все византийское право — это либо латинский оригинал, либо прямой перевод с латинского на греческий. В период с III по VII век создавалось большое количество очень качественных латино-греческих или греко-латинских словарей. И в отличие от средневековых словарей Западной Европы или славянских и мусульманских, они были очень похожи на современные, представляя собой алфавитные списки переводимых слов. То есть это был настоящий инструментарий для работы с чужим языком, приближающийся по своему качеству к современному. Имеются даже бытовые греко-латинские разговорники, очень похожие на сегодняшние, с фразами вроде: «Здравствуйте, учитель», «Здравствуй, ученик», «Куда вы идете?» и так далее.
Кроме того, у нас имеется один странный документ — египетско-греческий словарь Гораполлона, относящийся, судя по всему, к V веку. В нем дается греческое толкование египетским иероглифам, хотя в XIX веке этот словарь больше препятствовал расшифровке иероглифов, нежели помогал. Но сам факт наличия такого текста свидетельствует об интересе греков к иероглифической письменности.
Для более позднего времени, начиная с XI века, мы имеем богатую традицию технических словарей, в основном медицинских и ботанических: арабо-греческие, персидско-греческие, с переводом оригинальных номенклатур. Это довольно обширная традиция, которая не позволяет нам, как раньше, думать, что византийцам была чужда идея создания словарей для ознакомления с другими языками. Да, такие источники есть не для всех веков (в VII–X века мы видим отсутствие таких текстов), но тем не менее мы можем предположить, что сама потребность создавать словари как средство, способствующее коммуникации с чужим, Византии отнюдь не чужда.
С самого раннего периода фиксируются переводы на греческий с латинского, а далее с арабского, персидского, коптского, сирийского, армянского, грузинского, возможно, с иврита. Позднее — славянские языки (болгарский и русский), французский и итальянский. Если мы разложим эти данные по временной шкале, то увидим, что с IV по XV век у нас нет ни одного столетия, для которого не было бы перевода с того или иного языка. В принципе переводческая деятельность не прерывалась, и когда потребность появлялась, то византийцы охотно переводили с других языков. Если смотреть по жанрам, это практически все традиционные жанры византийской письменности: право, художественная литература, военная тактика, агиография, науки, богословие. То есть все эти жанры так или иначе включали в себя переводы с чужих языков.
Единственным языком, представленным в переводах на протяжении всего византийского тысячелетия, оставалась латынь. Для византийцев это был второй государственный язык. Для греческого и латинского языков в Византии существовал один термин — rhōmaïkē glōssa («римский язык»). И какой из этих двух языков имеется в виду, иногда можно понять только по контексту. До VII века с латыни переводили в основном агиографию, цивильное и церковное право.
С XIII века поднимается новая волна переводов латинских текстов, десяток виднейших интеллектуалов занимались этим и делали самые разные переводы — от Овидия до Фомы Аквинского. Причем очевидно, что переводчиками были византийцы, которые изучили латынь, а не приглашенные иностранцы. Благодаря раннесредневековой традиции словарей и разговорников изучить латынь грекам было относительно легко. Кроме того, на территории Византии постоянно присутствовали образованные латиняне, католики, которые могли обучить греков.
Второе место по популярности у византийцев занимает арабский язык. Переводы с арабского появляются с VIII века и присутствуют вплоть до XV, хотя начиная с XIII века арабский оттесняется на второй план персидским языком. У арабского оказалось определенное сходство с латинским: с него тоже в основном переводили богословскую, церковную литературу, потому как на арабском писали христиане-сирийцы. Кроме того, переводили научную литературу, тексты по медицине, астрологии, магии, алхимии и так далее, принадлежавшие перу мусульманских интеллектуалов. Делались переводы и художественной литературы, например произведения «Калила и Димна» (хотя источники у него скорее персидские и индийские, но для перевода использовался арабский текст). Кое-что переводилось с сирийского, армянского, грузинского и других языков.
С французским и итальянским ситуация особая. Начиная с XIII века на территориях империи возникла так называемая Латинская Романия, то есть государства крестоносцев, появившиеся после Четвертого крестового похода. Там создавались гибридные греко-латинские общества, появлялась масса переводов, в частности, средневековых западноевропейских романов на греческий язык. Также для французского и итальянского языков мы знаем о переводах документов, различного актового материала.
Таким образом, немного изменив точку зрения, мы обнаруживаем, что в византийской письменной традиции все же были переводы, хотя по времени они распределены неравномерно. Но все же это было. И каждый взлет и падение переводческой активности имеют какое-то объяснение.
Итак, были переводы, существовали в том или ином виде словари — уж точно сама идея словаря. Но кто были переводчики? Тут мы видим интересное явление. Большую часть истории Византии носителями иностранных языков были переселенцы и военнопленные, чужаки, которые по той или иной причине, в силу судьбы оказались на византийской территории. Эти вынужденные билингвы изначально могли говорить на итальянском, персидском, еще каком-то языке, но, оказавшись в Византии, были вынуждены начать общаться по-гречески. Чаще всего они обслуживали нужды технического перевода, то есть были армейскими переводчиками, толмачами при переговорах. Они не внесли существенного вклада в культуру, но обслуживали утилитарные, прикладные нужды военного или дипломатического ведомства. От этих переводчиков сохранилось много двуязычных печатей: греко-арабские, греко-сирийские, греко-армянские. Такие печати играли роль визитной карточки человека. Считалось необходимым делать надписи на этих печатях на двух языках — во многом потому, что в приграничных областях жило негрекоязычное население. Кроме того, по именам, указанным на печатях, видно, что их владельцы не греки, хотя и римские подданные. Сами себя они идентифицируют на арабском, сирийском или армянском языке. Таким образом, на двуязычных печатях отображалось, что человек — римский гражданин, но арабского, например, происхождения.
Был второй тип переводчиков, которые как раз сделали большой вклад в византийскую культуру. Они занимались научными переводами. Это были иностранцы, которые изучили греческий за пределами Византии и в какой-то момент переселились в эту страну. Такие люди появляются с VIII века, происходили они как с Востока, так и с Запада. Вообще на территории Средиземноморья у греческого языка был особый статус: он был языком коммуникации для всего региона. Во многих местах за пределами Византии существовали школы греческого языка, но выявлены они не все, и вообще это вопрос достаточно слабо изученный. Была школа в Иерусалиме, возможно, в Сирии. Там христиане под мусульманским владычеством в этих школах изучали греческий на очень высоком уровне и в конце концов каким-то образом оказывались в Византии, где и занимались переводами текстов. Деятельность этих людей мы можем проследить от VIII до XIV века. Они сделали много важного: занимались переводами богословских текстов, художественной литературы, сочинений по прикладным наукам.
Третья категория переводчиков — сами византийцы, греки, которые по какой-то причине выучили иностранный язык. Их не так много. Один из таких примеров — просветители Кирилл и Мефодий (прежде всего Кирилл). Важно то, что в первых двух категориях военнопленные, или случайные переселенцы, или рабы были билингвы по судьбе: родились в одном пространстве, а оказавшись в Византии, были вынуждены так или иначе выучить греческий язык. А византийцы, изучившие чужие языки, — это особая группа, особенно те, что целенаправленно изучали языки для переводов текстов. Были, конечно, и византийцы, которые сами оказывались в плену и возвращались из персидского плена со знанием персидского языка, из Болгарии — с болгарским и так далее. Но это опять же вынужденное, а не намеренное изучение чужого языка. С другой стороны, тот же Кирилл был билингвом по рождению, потому что в его время его родные Салоники были окружены славянами; он знал хорошо славянский, возможно, именно потому, что жил рядом с ними. Кроме того, Кирилл выучил сирийский, тюркский, латынь и, возможно, иврит.
Настоящая волна интереса византийцев к чужим языкам поднялась в XIII–XV веках. С одной стороны, у нас есть множество переводов с латыни, с другой — примеры византийцев, которые учили тюркский и персидский. В начале XIV века скончался Георгий Хиониат, который из Константинополя специально ездил в персоязычный Тебриз, чтобы изучать там арабский и персидский для переводов астрологических и астрономических текстов на греческий. Один из исследователей, сравнивая эти переводы, отмечает, как знание языка у Георгия со временем улучшается, его переводы становятся все более и более точными.
При всем при этом идеи того, что следует систематически переводить греческие тексты на другие языки, в среде византийцев не существовало. Единственное исключение — деятельность Кирилла и Мефодия. Возможно, такая деятельность отмечается уже после падения Византии в среде греческих интеллектуалов. У нас есть переводы богословских текстов на тюркский язык, но их назначение не вполне понятно. Возможно, они предназначались для тюркоговорящих христиан — караманлов. Это была особая культура: люди, которые были православными, говорили на тюркском и греческими буквами записывали тюркские богословские тексты.
Возникает закономерный вопрос: какое место все-таки занимал прецедент Византии на пространстве Средиземноморья? У нас есть Западная Европа, охочая до чужого знания, повсюду ищущая новое: у мусульман, у византийцев, у античных авторов. Есть славяне, которые выросли на переводах. Есть мусульмане, чья цивилизация строилась на переводных текстах. А Византия? Откуда берется этот странный перерыв в переводческой деятельности в VII–XI веках?
Моя гипотеза заключается в том, что с варваризацией мира за пределами Византии переводить было просто нечего. Византийцы обладали таким объемом знаний, что все то, что до определенного времени появлялось к востоку или к западу от них, не давало им ничего нового. И Запад, и Восток шли по следам Византии. До поры варвары не выдумывали ничего нового, а только пытались освоить то, что было создано людьми прежде.
Потом в своем развитии Восток стал обгонять Запад. Появляются новые знания, прежде всего в технологических наработках. Мусульмане начали лучше рассчитывать движение небесных светил. И как только в Византии это поняли, они тут же начали переводить мусульманские трактаты. Византия не была автаркией, глядящей свысока на чужое знание. Византийцы просто ждали, пока кто-то из соседей расскажет им о чем-то новом, чего они еще не знают. И до определенного момента никто не мог дать им нового знания. Но когда они видят мощное развитие научной традиции на мусульманском Востоке, они тут же начинают переводить с арабского, а потом и с персидского. Туда же попадает и художественная литература, то же произведение «Калила и Димна», которое в византийской традиции получает название «Стефанит и Ихнилат». Когда в сирийской богословской среде появляется что-то интересное, например полемика с мусульманами Абу-Курры, уже в VIII веке они переводят это на греческий язык. В VIII–IX веках появляются переводы христианских текстов с арабского языка, а в XI веке переводятся уже и мусульманские тексты.
С рубежа XII–XIII веков начинается расцвет Европы, и с этого момента византийцы начинают переводить и с латинского. В XIV веке Димитрий Кидонис говорит, что в византийском богословии нет ничего, сравнимого по качеству, систематизированности и глубине с текстами Фомы Аквинского, которые он и переводит.
Почему у византийцев не была развита до времени «логистика» перевода, которую мы видим на мусульманском Востоке и на христианском Западе? Это было обусловлено геополитическим положением Византии. Византийцам не нужны были словари: роль словарей играли соседи, которые стремились в Византию. Не нужно было специально воспитывать переводчиков: они приходили в Византию сами. Их перевод зачастую был более достоверным, чем сделанный по учебнику.
В XIII веке по мере политического и экономического упадка и по мере того, что Византия становится все менее и менее привлекательной для иностранцев, у нее меняется геополитический статус. Византийцы понимают: чтобы не отставать, им нужно переводить. Они не меньше других охочи до чужих знаний, поэтому начинают изучать языки и делать переводы.
Самое интересное рождается на стыке культур. Однако многие сегодня думают, что мы вряд ли можем чему-то научиться, например, у африканских культур. Поэтому мы массово не учим их языки и не особо интересуемся тем, что у них происходит. События в Европе и Америке вызывают у нас огромный интерес, так же как и языки этих регионов. Та же самая ситуация была у византийцев: готы, лангобарды, арабы или славяне не могли им ничего предложить. В Византии долгое время не было особого интереса к текстам, которые создавались у соседей. Тексты соседей были ничто по сравнению с тем, что было у них, — сочинениями Геродота, Фукидида, Платона, Аристотеля, Архимеда, Галена, Страбона, Птолемея и так далее. Что могли им дать до поры окружавшие их варвары? Какие-то маловразумительные тексты, беспомощные и наивные. Но все меняется, когда соседние культуры начинают создавать что-то стоящее. Поэтому называть византийскую культуру закрытой несправедливо. Просто у них были свои обстоятельства.
Византийцы сохранили связь с античностью, и, пока Запад восполнял потерянное знание, а мусульманский Восток обучался, Византия просто замерла и ждала. Возможно, в каком-то смысле византийцы потеряли время, не развиваясь дальше. Ведь они могли сами сделать шаг вперед, но не сделали, и догоняющие соседи неожиданно оказались впереди. Окружающее византийцев пространство, их повседневная обыденность не подталкивали к тому, чтобы придумывать новое. Запроса на новшества в технологиях и науках не было: все и так хорошо работало.
На Западе мы видим сочетание нескольких традиций: с одной стороны — варварская, с другой — арабская, с третьей — вспоминаемая латинская античность, с четвертой — греческая. На стыке этих традиций и появляются новые идеи. То же самое происходило на мусульманском Востоке: греческая традиция из греческих текстов или сирийских переводов, иранская традиция, сложная сама по себе, с вкраплениями Индии. На стыке этих традиций у мусульман появляются новые идеи, которые начинают превосходить византийские. Византийцы заинтересовываются и начинают это переводить. На самом деле у византийцев все было впереди — если бы они не погибли. Но какого-то изъяна, отличия от других, принципиальной закрытости от нового в византийской культуре не было.
Военные и экономические силы Византии подорвал 1204 год, когда крестоносцы захватили Константинополь. В 1453 году поставлена лишь последняя точка в нараставшей агонии страны. Сложно представить, по какому пути византийцы бы пошли, если бы не эта катастрофа. Вряд ли это был путь затухания и исчерпания себя. Скорее всего, это был бы достойный путь, ведь византийцы были ничем не хуже других. Переработка знаний Востока и Запада могла бы дать очень интересные результаты. Византийцы были готовы двигаться вперед. Всю византийскую историю присутствовал определенный разрыв между их христианской идентичностью и воспринятым античным наследием. Философ Георгий Гемист Плифон в XV веке пытался нивелировать этот разрыв, создавая обновленную философию и неоязыческую религиозную доктрину. Он стал родоначальником возрожденческого платонизма. А Григорий Палама в XIV веке разработал оригинальную мистико-богословскую доктрину. Подобных примеров, указывающих на мощный интеллектуальный потенциал Византии, очень много. Византийцы были готовы к тому, чтобы воспринимать новое. Но сложилось так, что Византия была завоевана соседями, естественное развитие культуры прервалось.
