Когда в конце 1970-х – начале 1980-х годов я писал свою книгу о взаимодействии киноискусства с религиями и церквями (Боги и дьяволы в зеркале экрана. — М., 1982), она была выдержана в канонах идеологии того времени, поскольку была издана редакцией научного атеизма «Политиздата» и была посвящена исключительно западным конфессиям — католицизму и протестантизму, на примере которых особенно ярко прослеживались волны то конкуренции, то сотрудничества церкви и кинематографа.
В то время православие (в том числе и РПЦ) проявляло значительно большую осторожность по отношению к новому искусству, хотя советские фильмы (в особенности Тарковский, но не он один) нередко получали призы именно экуменических жюри за духовную насыщенность. Ею достаточно редко обладала западная продукция, если не считать, конечно, фильмы Ингмара Бергмана или Луиса Бунюэля.
Когда в 1990-е годы наша страна повернулась лицом к религии, мои коллеги обнаружили множество новых связей кино и религии в России. Была издана «Православная киноэнциклопедия», и поднялась волна православных — не всегда по букве, но по духу — кинофестивалей. Если не ошибаюсь, первым был эпический проект Николая Бурляева «Золотой Витязь», который и по сей день успешно перекидывает мосты между российским, болгарским, сербским и греческим современным киноискусством.
Более молодой фестиваль «Лучезарный ангел», в одном из выпусков которого мне довелось принимать участие, способствовал осознанию ключевой проблемы организаторов такого рода киносмотров: что отбирать в программу. Картины непосредственно религиозной тематики, ленты, пронизанные духом православия, нередко дискуссионные (как, например, «Остров» Павла Лунгина) или любые высококачественные фильмы, созданные в России и братских странах, где православие является основной религией? Последний принцип со временем возобладал на «Золотом Витязе». Параллельно шел процесс православного переосмысления истории России в целом, наиболее ярко проявившийся в пронизанных кинематографом выставках в московском «Манеже».
Дилеммы отбора сохраняются и на киносмотрах других представленных на территории России традиционных религий. Так, в Казани недавно завершился XIII фестиваль мусульманского кино. В большинстве публикаций об этом фестивале его связь с исламом если и упоминается, то выносится за скобки. А ведь это один из немногих кинофестивалей в мире, открыто определяющий свою специфику по религиозному признаку.
До 2010 года Казанский международный кинофестиваль проводился под названием «Золотой минбар». Мне довелось участвовать в его первом выпуске в качестве члена жюри. С тех пор многое изменилось, но дискуссии о самой возможности существования мусульманского кино продолжаются.
Действительно, традиционный ислам накладывает запрет на изображения внешнего облика реальности и не в последнюю очередь фигуры человека. В этом он радикально отличается от европейской христианской традиции, где библейские и евангельские сюжеты издавна составляли основное содержание живописных произведений. Отсюда преимущественное развитие в мусульманских странах каллиграфии и декоративности. Не удивительно, что кино здесь долгое время было под запретом. И всё же экранное искусство прорвалось в авангард эстетического опыта и в мусульманских странах.
Помнится, первым советом, который я в свое время дал организаторам этого фестиваля, была ориентация не столько на мусульманское кино, сколько на кино мусульманского мира. Конечно, между этими двумя понятиями есть связь. Любой иранский фильм — а это крупнейшая кинематография Ближнего Востока — начинается словами «Во имя Аллаха». При этом большинство иранских фильмов (в том числе удостоенных главных международных наград) посвящено не религиозным, а светским проблемам.
На фестивалях в Казани периодически возникает вопрос, почему некоторые из демонстрируемых фильмов запрещены цензурой, в первую очередь в мусульманских странах. В прошлом году эта проблема встала в связи с демонстрацией картины Маджида Маджиди о пророке Мухаммеде. Пришлось объяснять, что между мусульманами-шиитами, преобладающими в Иране, и суннитами, господствующими в других странах региона, есть целый ряд догматических разногласий (как между православными и католиками), находящих отражение в фильмах. И поэтому наиболее уязвимыми для цензуры оказываются именно картины, впрямую посвященные религиозной тематике.
Аналогично в советское время наиболее опасными представлялись диссиденты — «евромарксисты», в то время как прямым идеологическим противникам на наших экранах было дозволено значительно больше, лишь бы деньги приносили.
Концепция «кино мусульманского мира» в Казани в конечном счете победила, и я очень рад, что корейская «Нагорная проповедь» (буддийская интерпретация канонического христианского текста) прозвучала после Московского международного кинофестиваля и в Казани.
Вместе с тем, как показало распределение основных призов, центральная социокультурная и собственно религиозная проблематика именно в Казани оказалась маргинализированной. Мы же в жюри гильдии киноведов и кинокритиков попытались вынести ее на первый план. Приз гильдии получила татарская лента «Халима» Юлии Захаровой, раскрывающая сложности интеграции юной правоверной мусульманки в водоворот современной молодежной культуры. Картина эта еще несколько ученическая (она сделана преподавателями и студентами Казанского государственного института культуры), в современном пронизанном противоречиями мире безусловно актуальна.
За дни пребывания в Казани я лишь раз в полной мере осознал, что нахожусь на фестивале именно мусульманского кино. В беседе с гостями на торжественном ужине в честь его открытия я в какой-то момент понял, что языком общения за столом стал не русский и не английский, как обычно, а арабский — язык Корана. Им владело большинство собеседников (хотя он и не был для них родным), кроме автора этих строк и председателя жюри режиссера Николая Досталя.
