regnum.ru (28.04.2017)
Одна из самых трудных для принятия истин христианства заключается в невозможности самоспасения. Религия по существу на то и есть, чтобы давать человеку хоть какую-то перспективу прорыва из примитивного орбитального вращения вокруг строительства дома, посадки дерева, воспитания дочери и сына. И дело здесь не в отвержении естественных нужд человека, а в том, что в свое время точно диагностировал Ницше: «человеческое, слишком человеческое». Как ни хотелось бы увести взгляд, но очевидно, что потребность сакральной, религиозной легитимизации земной жизни в человеке искоренить невозможно. Человек, по словам Достоевского, «ищет кому поклониться». Речь идет не о ритуальных реверансах божествам — это все формы. Главный посыл заключен в простом, «проклятом» вопросе: чего же реально стоит твоя жизнь?
Если бы мы, люди, к примеру, стали бы свидетелями самого обычного разговора двух самых обычных, скажем, милых мыльных пузырей, то на что в первую очередь обратили бы внимание? Что показалось бы нам по-настоящему здравым смысловым зерном в их общении? Помимо обсуждения нестабильности мировых цен на мыльный раствор, переклички на тему новых форм построения более совершенного мыльно-пузырного сообщества, (то есть, как бы сделать так, чтобы не лопнуть всем прежде времени, невзначай столкнувшись друг с другом), наши герои, наконец, заводят речь о самом главном. И выясняется, что все эти темы являются вторичными ценностями по отношению к главному стержневому смыслу их мыльно-пузырной жизни, к главной ее радости; как ни банально — это те же порожденные ими пузыри.
С человеческой точки зрения это может показаться смешным и придется вслед за Ницше также честно констатировать, что «пузырное, слишком пузырное». Но в отличие от пузыря, человеку единственному дана реальная возможность осознания пузыреподобности земной жизни. Глубина, качество и масштаб осознания этого факта могут быть разными, но вывод всегда один и тот же: 1) мир переменчив, несовершенен и не вмещает в себя подлинных смысловых запросов человека; 2) фактор смерти не приемлется на глубине всей человеческой природы, что наталкивает думающее существо на поиск выхода. Подобно отсеченной ветке, человек чувствует острую потребность привиться к некоему живительному древу. И именно к «древу», а не к чему-либо другому, чтобы была совместимость природ, с одной стороны, и причастность к бессмертию, которого нет в автономной природе самого человека, с другой. Эту роль и выполняла религия.
Знаменитый римский оратор и политический деятель Цицерон считал, что само слово «религия» является производным от латинского глагола relegere (вновь собирать, снова обсуждать, опять обдумывать, откладывать на особое усмотрение). По сути, все дохристианские религии представляли собой не что иное, как многочисленные очень интересные, разнообразные и глубокие попытки этой прививки. Однако всех объединяло одно — прививка в полноте не получалась. Получалась скорее анестезия. Причина была очень простая. Вне библейский религиозный мир древнего человека был по-своему весьма глубок, но все же он не мог помыслить двух принципиальных вещей.
А) Трансцендентного (внемирного), святого, личностного Бога. Этот живой источник должен быть не «чем-то», а «кем-то», так как сам человек — живое существо, он личность, а не предмет, кто-то, а не что-то. И, что особенно важно, Он должен быть выше всяких временных циклов, неподвластный никакому «року» и «судьбе».
Б) Реальной, глубинной, спасающей, постоянной связи Бога с несовершенным миром и человеком. Дело здесь не просто в «расстоянии» между мирами, а в пропасти между нетварным и тварным, неотмирным и мирским, святым и грешным, вечным и временным, бессмертным и смертным.
Ещё в Ветхом Завете этот факт осознавался и ярче всех был выражен в ответе Бога на просьбу Моисея увидеть Его непосредственно: «Человек не может увидеть меня и остаться в живых» (Исх. 33:20). Христианство явилось в мир не на пустом основании. Оно, конечно, бросило вызов многим религиозно-философским традициям, но главной его характеристикой служит не отрицание, а утверждение, охват и полнота: «Есть у меня и другие овцы, которые не сего двора и тех Мне надлежит привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один пастырь» (Ин. 10:16), говорит Христос. Если Ветхий Завет и вся восточно-семитическая религиозная традиция говорят о принципиальной невозможности человека увидеть Бога и хоть как-то к Нему приблизиться, то и христианство говорит об этом словами апостола Павла, что Бог «обитает в неприступном свете, Которого никто из человеков не видел и видеть не может» (1.Тим. 6:16).
Однако благодаря Христу мы имеем прямой доступ к Отцу (Еф. 2:18). Это значит, что между Трансцендентным Богом и человеком есть мост. Его перекинул Сам Всевышний, ставший человеком, но при этом ничего не утративший от Божества Своего. Пришествие Христа так же сняло извечный вопрос противостояния материи и духа. Античный мир никак не мог примириться с мыслью, что тело человека (а вместе с ним и весь материальный мир) есть что-то положительное по сравнению с вечным духовным миром идей. И вот тот же Павел (прекрасно знавший античную философию) говорит, что «во Христе обитает вся полнота Божества телесно» (Кол. 2:9) и что Бог, кровью креста примирил «и земное и небесное» (Кол. 1:20). Это кардинальным образом изменило отношение к миру. Теперь мир не просто отель с низким качеством сервиса, где мы влачим свое жалкое существование, а необъятное творческое поле, где можно с Божьей помощью насадить прекрасный сад.
Таким образом, в христианстве человек «не чужой и не пришелец, но согражданин святым и свой Богу» (Еф. 2:19), но только на том основании, что не от его достоинства и великих подвигов и заслуг он получил такое высокое призвание, а по дару благодати через веру (Еф.2:8), которую нужно деятельной благодарностью проявлять. Это своего рода невиданная инвестиция в человека Богом, которого не знала история. Именно в данном контексте можно понять, почему христианство, призывая человека деятельно бороться за красоту Божьего мира как в самом себе, так и в природе, твердо напоминает, что без Бога и полного смиренного принятия Его прощения и любви спастись невозможно. Пропасть была столь глубока, что пришлось Самому Богу прийти, чтобы спасти человека и мир.
