Человек всерьез прислушивается к аргументам тех, кто принадлежит к одному с ним сообществу. В конкуренции с радикальными исламистами у Эрдогана парадоксальным образом есть больший, чем у Макрона, шанс сформировать способ защиты самоуважения мусульман, не связанный с убийствами.
Исламисты нашли в лице Франции нового главного врага. Конкретно президент Макрон стал им по двум причинам. Он поддержал право публиковать карикатуры на что угодно, включая пророка. И сказал, что Франция будет создавать цивилизованный ислам. В некотором смысле Макрон вступил в конкуренцию с этим самым пророком, с авторитетами уммы, с мусульманскими учителями.
Изнутри религиозного сознания это выглядит так, что самоуверенный западный политик – светский, христианский, иноверец – собирается создавать «правильный ислам». На политической карте это похоже на попытку адаптировать одну из древних религий к современной цивилизации, на религиозной – как заявка на ересь. Эммануэль Макрон – ересиарх ислама, создает новую исламскую секту, чтобы подменить ею истинное учение.
Религиозная карта мира сильно изменилась с тех времен, когда последователи древнего ислама завоевывали христианские земли бывшего Рима, проповедуя при этом уважение к народам Книги (христианам и иудеям) – не только гнали их и обращали, но и проявляли к ним государственный подход, как к налоговой базе и ценным специалистам. Равная конкуренция соседних великих религий и цивилизаций сменилась в недавнем прошлом победой христианской, а успешные мусульманские завоевания первых веков были полностью обращены вспять.
В начале ХХ века почти все земли, где исповедуют ислам, оказались под управлением европейских христианских стран. Сейчас они вновь суверенны, но западное доминирование никуда не делось. В глазах исламистов они сталкиваются с несправедливостью и унижениями ровно потому, что ислам стал слишком мягким и отошел от первоначальной чистоты, за что Бог наказывает умму. Поэтому они считают, что его надо очистить и стать жестокими.
Абсолютное большинство мусульман, как и большинство немусульман – обыватели в хорошем смысле слова. Скорее всего, им не было бы дела до того, что где-то в далекой стране малотиражное издание опубликовало что-то им неприятное. Так же, как мы понятия не имеем, что публикуют малотиражные издания в далекой восточной стране и что учителя показывают там на уроках. Но доминирование Запада становится мощным ретранслятором, а обида из-за неправильного, слишком западноцентричного устройства мира (эту обиду в России без всякого ислама хорошо знают по себе) – идеальным приемником для такой ретрансляции.
Президент Турции Эрдоган, публично оскорбляя Макрона, называя его «сумасшедшим» и требуя Францию к ответу, одновременно повышает свое влияние в исламском мире и борется со своими соперниками внутри Турции. Его соперники – светские националисты-республиканцы, которые избрали Францию образцом для подражания, правили страной почти весь ХХ век, а теперь хотят вернуться к власти.
Для Запада это однозначно плохой знак – самая западная страна Востока, входящая в НАТО и кандидат в ЕС, атакует своего союзника Францию, выступая на стороне противников свободы слова.
Однако для Востока ситуация выглядит иначе. Западный мир либеральнее, а исламский демократичнее – в том смысле, что он абсолютно децентрализован. В исламе нет ни единой вероучительной инстанции, наподобие папы, православных епископов или вселенских соборов. И точно так же в исламском мире нет того политического лидерства, которое есть на Западе, где все более-менее согласны, что главная страна Запада – это США, потом США вместе со старыми державами Европы и так далее.
В сравнительно недавнем прошлом ближе всего к этой роли лидера была османская Турция – и как могущественная империя, включавшая земли древнего ислама с его главными завоеваниями, и как одна из немногих мусульманских стран, сохранившая суверенитет. Султан Турции был халифом правоверных и в этом качестве покровителем, опекуном и защитником всех мусульман.
У восходящей к этим временам заявке Эрдогана на лидерство в исламском мире есть свои положительные стороны. Он бы не смог сделать такую заявку, будь он светским турецким националистом. Но Эрдоган – правящий представитель умеренного политического ислама. Каким бы неприятным для европейцев он ни был, Эрдоган – не ИГИЛ, не бен Ладен, не «Талибан» и даже не Хомейни, а именно они, а не «цивилизованный ислам» Макрона являются в исламском мире реальными конкурирующими заявками.
Эрдоган реконвертировал Святую Софию в мечеть и прикрыл фрески Хоры гипсокартоном, в то время как в рамках конкурирующей заявки фрески не прикрывают – там взрывают христианские и античные памятники, жестоко убивают их хранителей и всех, кто кажется чужим.
Эрдоган на фоне Макрона, папы Франциска и Ангелы Меркель – это жесткий традиционалист с авторитарными замашками. Эрдоган на фоне ИГИЛ и талибов – это цивилизованный политик.
Поведение Эрдогана может не соответствовать европейскому и глобальному контексту, но оно гораздо миролюбивее других заявок на лидерство в мусульманском мире. И если Эрдогану удастся стать там настолько авторитетным, чтобы задавать тренды и правила, то есть вероятность, что, прислушиваясь к Эрдогану, радикалы не будут убивать в школах и церквях. Хотя для такой заявки он все-таки слишком турок, как Хомейни был слишком перс.
Такое же напористое по тону, хотя более аккуратное в формулировках (видно, что над ними думали) заявление в адрес Макрона делает глава Чечни Рамзан Кадыров, становясь российской локальной версией Эрдогана. Как и глава Турции, Рамзан Кадыров преследует свои цели. Он не может стать лидером исламского мира, Чечня для этого слишком мала. Однако он определенно повысил свой авторитет и узнаваемость в этом мире.
Это не первое внешнеполитическое заявление Кадырова. Например, в 2017 году он высказывался по поводу притеснения в Мьянме мусульманского меньшинства рохинджа. Официальная Москва тогда считала кризис рохинджа внутренней проблемой Мьянмы, Индии и Бангладеш, поскольку рохинджа живут в этих трех странах; Кадыров, вступаясь за мусульманское меньшинство, проводил отдельную от российского МИДа внешнюю политику.
Точно такой же отдельной внешней политикой являются заявления главы Чечни по «Шарли эбдо»: на контрасте с министром иностранных дел России Лавровым, который после терактов в Париже участвовал в марше за свободу слова.
С одной стороны, это личная игра Кадырова. Чечня, в отличие от всех остальных субъектов Российской Федерации, является именно субъектом и именно федерации. Это ассоциированное с Россией государство с элементами своей внешней политики.
С другой стороны, России иногда выгодно иметь эту отдельную внешнюю политику Кадырова. Потому что это позволяет России, находящейся в очень опасном месте и в очень опасном окружении да еще и с рискованной политикой на Ближнем Востоке, иметь голос, который успокаивает самых разгоряченных мусульман.
Как и все радикалы на свете, радикальные исламисты – это люди, которые включают радары и ищут врагов веры. Кадыров – тот голос, который они тоже слышат. Рамзан Кадыров успокаивает ту часть исламского мира, которая готова увидеть в России смертельного врага. Но глава Чечни, защищающий пророка от Макрона и рохинджа от мьянманской армии и при этом не противопоставляющий себя Москве, играет стабилизирующую роль. Во Франции такого голоса нет.
По содержанию и голос Кадырова, и голос Эрдогана не уникальны. Это голос той части ислама, которая сама не готова убивать за религию, но готова выразить понимание мотивов насилия. В том же смысле, в каком в странах третьего мира понимают мотивы насильника: жертве надо было иначе себя вести и скромнее одеваться. А Франция была очень плохо и вызывающе одета – в карикатурах на пророка.
Главная проблема ислама сейчас не в том, что есть люди, склонные к насилию (они есть абсолютно везде: даже в Новой Зеландии, которая не была жертвой исламистских терактов, в марте 2019-го в мечетях Крайстчерча австралийские крайне правые расстреляли почти сотню человек), а в том, что есть критическая масса единоверцев, готовых одобрить насилие.
Психологический механизм идейного, националистического или религиозного насилия в одобрении. Человек – социальное существо, и он постоянно ищет одобрения других, это повышает его самооценку. В мусульманской среде легко получить одобрение, встав на путь индивидуального террора. Грозя насилием или даже его совершая во имя религии или защиты чести пророка, человек знает, что станет героем для сотен миллионов людей. В свое время из-за подобного некритического одобрения русские революционеры превратились в радикалов и фанатиков.
Реформа ислама, о которой говорит Макрон, не в том, чтобы изменить учение. Она в том, чтобы уменьшить число людей, у которых убийство получает одобрение. Когда оно уменьшится до критически малых величин, те, кто ищет самоуважения, не будут убивать. Осуждая Макрона, Эрдоган пока работает на сохранение этого числа, которое, впрочем, вряд ли уменьшится от призывов самоуверенного иноверного президента антиклерикальной республики.
Известно, что человек всерьез прислушивается к аргументам тех, кто принадлежит к одному с ним сообществу. В конкуренции с радикальными исламистами у Эрдогана парадоксальным образом есть больший, чем у Макрона, шанс сформировать способ защиты самоуважения мусульман, не связанный с убийствами.
