Однако у читателя, привыкшего критически воспринимать окружающий мир как в настоящем, так и в прошлом, может возникнуть закономерный вопрос: а откуда нам известны все эти подробности, пусть и не слишком информативные и лишь приблизительно датированные, о начале пророческой миссии Мухаммада. Практически единственным источником сведений об основоположнике ислама выступает арабо-мусульманская традиция, представляющая собой собрание свидетельств сотен разных лиц из числа сподвижников Мухаммада или просто его современников о самых разных аспектах его жизни и деятельности, письменно зафиксированных спустя сто-полтораста лет, а до того передававшихся изустно из поколения в поколение. Так обстоит дело не только с преданиями о пророке, но и с любой исторической информацией, касающейся первых двух столетий ислама. Для традиционной мусульманской историографии достоверность такого рода сведений определялась через анализ их иснада — цепи передатчиков, построенной по схеме — имярек рассказал мне со слов (хаддаса-ни ‘ан) имярека, а тот со слов имярека… и т. д. Число звеньев в иснаде обычно достигало пяти-шести, редко — больше, а после X в. н. э. мусульманские хронисты вообще стали отказываться от их употребления, однако до этого именно критика иснадов была тем оселком, который позволял авторам исторических сочинений, стремившимся поэтапно воссоздать зарождение и становление новой веры, отделить достоверные, с их точки зрения, сведения от подложных. Для того чтобы подлинность рассказа о том или ином событии (в том числе и из жизни пророка ислама) не вызывала сомнений, его иснад не должен был содержать пропусков (пустых звеньев), а всем информаторам в этой цепочке надлежало обладать безупречной (или, уж по крайней мере, хорошей) репутацией с точки зрения мусульманской морали. Разумеется, после разделения ислама на направления для шиитов все сообщения, в иснадах которых встречались ярые противники ‘Али, такие, например, как супруга Мухаммада ‘А’иша, отметались как недостоверные…
Для европейских ученых такой подход казался странным и методологически чуждым. Не случайно, крупнейший исламовед конца XIX в. Игнац Гольдциер объявил недостоверными подавляющее большинство хадисов — преданий о словах и поступках Мухаммада, правда, оговорившись, что речь шла не о сознательном подлоге, а о спонтанном усвоении участниками арабских завоеваний обычаев и правовых норм покоренных стран, которые становились частью исламского права, будучи освящены авторитетом пророка. Но от такого вывода оставался только один шаг до признания всей ранней арабо-мусульманской историографии недостоверной.
Речь идет о западных востоковедах и арабистах Патриции Краун (1945—2015) и Майкле Куке (род. в 1940 г.), которые в 1977 г. удивили мир своей монографией «Агаризм»((Crone P., Cook M. Hagarism: The Making of the Islamic World. Cambridge, 1977.)), построенной на чрезвычайно скудных и искаженных сведениях о зарождении ислама, почерпнутых из неисламских источников (византийских, сирийских, коптских, армянских и пр.). Из нее явствовало, что ислам появился не раньше VIII в., тогда как к середине VII в. на северо-западе Аравии сложился некий гибрид местных верований и иудаизма, о создателе которого практически никаких достоверных сведений не дошло. Что касается первых десятилетий истории ислама, то они были сознательно фальсифицированы в раннеаббасидское время (во второй половине VIII — начале IX в.). К чести востоковедного сообщества следует заметить, что эта ультрареволюционная теория не встретила у его представителей поддержки. Однако и достойной критики, особенно в источниковедческом плане, она не получила.
П. Краун и М. Кук, конечно, не ведали, что у них в Советском Союзе был предшественник, впрочем такой, от которого они несомненно предпочли бы откреститься, — Люциан Ипполитович Климович (1907—1989), пропагандист вульгарного атеизма, снискавший геростратову славу как гонитель академика И. Ю. Крачковского. В тридцатые годы в подражание господствовавшей тогда в советском религиоведении мифологической школе, отрицавшей реальность Иисуса Христа как исторической личности((Основные ее положения блестяще высмеяны Михаилом Булгаковым в зачине романа «Мастер и Маргарита».
Подобный гиперкритицизм вообще был характерен для западной позитивистской науки середины — конца XIX в. Так, среди немецких гебраистов было принято вносить исправления в якобы подвергнувшийся искажениям текст Ветхого Завета на иврите. В научных изданиях Библии такого рода эмендации иногда выделяли различными цветами. Когда же в 1948 г. были открыты «свитки Мертвого моря», то ни одна из них не нашла подтверждения в рукописях конца I тысячелетия до н. э., содержащих библейские книги.)), он попытался выдвинуть тезис о неисторичности Мухаммада, но вынужден был пойти на попятную, отчасти из-за категорического несогласия с ним профессиональных востоковедов.
Классической арабистике, впрочем, подобная ситуация не в новинку. В 1925 г. независимо друг от друга британский ориенталист Дэвид Марголиус (1858—1940) и крупнейший египетский литератор той эпохи Таха Хусейн (1889—1973)((Этот ослепший в раннем детстве мальчик из деревушки Кило в Верхнем Египте получил блестящее образование, закончив в 1908 г. Египетский университет и защитив там в 1914 г. диссертацию по великому арабскому слепому поэту XI в. Абу-л-‘Ала’ ал-Ма‘арри, а в 1917 г. — диссертацию по Ибн Халдуну в Сорбонне (Etude analitique et critique de la philosophie sociale d’Ibn Khaldoun). С 1919 г. он стал профессором древней истории в Египетском университете, а с 1925 г. — кафедры истории арабской литературы Каирского университета. В 1932 г. он вступил в либеральную партию Вафд, с деятельностью которой связывались надежды на достижение полной независимости Египта и его дальнейшее развитие в условиях буржуазной демократии, которым, увы, не суждено было осуществиться. В последнем вафдистском правительстве (1950—1952) он занимал пост министра просвещения: при нем обучение в египетских школах стало бесплатным.
О его жизни и творчестве см., в первую очередь: Крачковский И. Ю., Степанов Л. Таха Хусейн и его хроника «Дни» // Таха Хусейн. Избранное. Пер. с араб. М., 1989. С. 3—14.
Интересно, что личное имя Таха было дано ему по загадочному названию 20‑й суры Корана, состоящему всего из двух букв: эмфатической та’ и гортанной ха’. Если исключить мистику, то, согласно наиболее убедительному толкованию, предложенному исламоведами, речь идет о сокращении имени Талха, которое носил один из сподвижников пророка, с чьих слов, вероятно, эта сура была письменно зафиксирована.)) выдвинули в своих работах тезис о подложности доисламской арабской поэзии V — начала VII в., якобы сочиненной учеными-филологами в VIII в. для укрепления авторитета арабов в глазах покоренных народов((Доисламская поэзия для арабов была и остается предметом величайшей гордости и непревзойденным образцом стихотворного искусства. К сожалению, из-за своеобразия ее образной системы, основанной на реалиях бедуинской жизни, она не нашла эстетического отклика у европейцев. Наиболее совершенные переводы на русский язык ее образцов см. в: Аравийская старина. Из древней арабской поэзии и прозы / Пер. с араб. А. А. Долининой и Вл. В. Полосина. М., 1983.
Попытка отрицания подлинности доисламской поэзии Таха Хусейном вызвала в Египте нешуточный скандал, раздувавшийся главным образом исламистскими кругами, в частности, из университета ал-Азхар, хотя формально никакого отношения к исламу поэтическое творчество язычников, живших по преимуществу до его появления, не имеет. Впрочем, текущие политические страсти сыграли тут решающую роль. За вышедшую в 1925 г. книгу «О доисламской поэзии» Таха Хусейна лишили кафедры и права преподавания в 1932 г., в аккурат после его вступления в партию Вафд, а отменены эти меры были в 1935 г. после победы вафдистов на очередных парламентских выборах.)), и неплохо аргументировали его, указав, в частности, на отсутствие упоминаний языческих божеств в произведениях поэтов-политеистов и на некоторые другие несообразности (например, пусть и не мафусаилов, но весьма продолжительный срок жизни — порядка 150 лет, — приписываемый некоторым из них). Лишь почти полвека спустя американский исследователь Дж. Т. Монроу, опираясь на разработки Милмана Парри и Алберта Б. Лорда, показавших на основании изучения творчества Гомера и современных им югославских поэтов-декламаторов, что устная поэзия по своей структуре отличается от письменной, вскрыл формульный характер доисламской поэзии арабов и, следовательно, принципиальную невозможность ее фальсификации принадлежавшими к письменной культуре филологами VIII в.((Монроу Дж. Т. Устный характер доисламской поэзии / Пер. с англ. И. В. Тимофеева // Арабская средневековая культура и литература. Сб. статей зарубежных ученых / Сост. и автор предисл. И. М. Фильштинский. М., 1978. С. 93—142.))
К сожалению, пока не удалось выявить такие текстологические особенности сообщений о событиях ранней истории ислама, которые развеяли бы всякие сомнения в их подлинности. Впрочем, фальсификацию столь масштабного историографического пласта вне «теории заговора» обосновать, пожалуй, невозможно. Заслуживает внимания наблюдение О. Г. Большакова, сделанное в процессе работы над «Историей Халифата», о сходстве раннемусульманской историографической традиции с мемуарной литературой. Как и мемуаристы, участники первых походов Мухаммада против язычников и арабских завоеваний, рассказывавшие о своих славных деяниях по прошествии многих лет, путались в хронологии и последовательности событий, но точно передавали детали, подчас второстепенные.
Нет смысла подробно останавливаться на основных перипетиях биографии Мухаммада в мекканский и йасрибский (мединский((Через некоторое время после переселения Мухаммада в сентябре 622 г. из Мекки в оазис Йасриб, представлявший собой крупную агломерацию небольших селений, одиноко стоявших усадеб башенного типа и земледельческих угодий, он стал называться Мадинат ан-наби («область, находящаяся под юрисдикцией пророка») или просто ал-Мадина (отсюда — Медина). Это слово арамейского происхождения, вошедшее также в современный иврит в значении «государство», в классическом арабском стало обозначать город как политико-административный центр, поскольку Медине суждено было стать первой столицей Халифата.))) периоды его пророческой деятельности. Они хорошо известны. Отметим лишь, что он, согласно мусульманскому преданию, первые три года после того, как осознал свое пророческое призвание, не выступал с публичными проповедями, а ограничивался обращением в ислам близких ему людей, таких как Хадиджа, переданный на воспитание (и содержание) в их семью его двоюродный брат ‘Али, сын обедневшего Абу Талиба; приемный Мухаммада сын Зайд; купец средней руки Абу Бакр, ставший alter ego пророка и получивший прозвище ас-Сиддик за то, что любил приговаривать: «Ты прав, о Посланник Аллаха» («саддакта йа расул Аллах») .
Общеизвестно, что в Мекке Мухаммад признания не встретил. По прошествии почти десяти лет открытых призывов к соплеменникам уверовать в Единого Бога за ним последовало не более 150 человек, т. е. около 1,5 % населения Мекки. Столь массовое равнодушие мекканцев к исламу((Согласно наиболее убедительному толкованию, это название, ставшее вскоре общепринятым для новой веры, означало «предание себя (Богу)».)), а нередко и явное его неприятие принято объяснять двумя причинами:
— опасениями, что отказ от язычества приведет к прекращению ежегодного паломничества к ал-Ка‘бе, в которое была вовлечена значительная часть племен полуострова и которое сопровождалось проведением крупной ярмарки, и подорвет значение Мекки как центра караванной торговли;
— обвинениями, которые Мухаммад бросал предкам курайшитов (в том числе и своим собственным), в том, что по их вине ниспосланное Ибрахиму (Аврааму) изначальное единобожие было утрачено, а на смену ему пришел политеизм, в результате чего широко распространенный в Аравии той эпохи культ предков оказывался скомпрометирован.
Нисколько не умаляя значение обоих этих факторов, следует большее внимание обратить на ту социальную среду, в которой Мухаммад вырос и жил. В аравийском обществе начала VII в. господствовали бедуинские ценности, идеальным носителем которых считался мужчина-воин, утверждающий силой то, что представлялось ему справедливым. «Кто силен, тот грабит» («ман ‘азза базза») — этот принцип являлся незыблемой основой как межплеменных, так и межличностных отношений. Не случайно в позднеантичной и ранневизантийской литературе сложилось стойкое представление о кочевниках Аравии как о настоящем биче Божьем, под ударами которого страдали и старцы-отшельники, и монашеские обители (в первую очередь, особо чтимый Синайский монастырь Св. Екатерины), и жившие на краю Сиро-Месопотамской пустыни миряне.
Впрочем, сильнейшим сдерживающим началом в обществе аравийских бедуинов((Стоит напомнить, что несмотря на переход к оседлости курайшиты сохраняли многие характерные для кочевой жизни обычаи.)), которое не давало вспыхнуть «войне всех против всех», служила кровная месть. Благодаря этому жестокому обычаю проповедь Мухаммада вообще стала возможной, ибо только солидарность Хашимитов, выразителем которой являлся старейшина этого рода, его дядя Абу Талиб, не позволяла недоброжелателям новоявленного пророка физически расправиться с ним.((Это касалось всех обратившихся в ислам мекканцев, за исключением рабов, на которых принцип кровной мести не распространялся. Первыми мучениками (точнее, мученицами), погибшими за мусульманскую веру, стали поверившие Мухаммаду рабыни, которых хозяева изощренными истязаниями довели до смерти. Этой участи счастливо избежал раб эфиопского происхождения Билал, мужчина физически крепкий, за свой зычный голос назначенный впоследствии первым муэдзином (му’аззином): несколько мусульман успели его выкупить в складчину до того, как он испустил дух.)) Сородичей Мухаммада не сломил даже бойкот (полный отказ от брачных и торговых отношений с ними), объявленный им остальными курайшитами. Бойкот, как и любые санкции, — оружие обоюдоострое, и старейшины других курайшитских родов вскоре вынуждены были отменить его. И тут судьба нанесла пророку два сильнейших удара: в конце весны — начале лета 619 г. с промежутком в месяц умирают Хадиджа и Абу Талиб. Главой Хашимитов становится злейший враг ислама (и родной дядя пророка) ‘Абд ал-‘Узза, которого Мухаммад и его последователи честили не иначе как Абу Лахаб «Отец адского пламени», и над провозвестником новой веры нависла смертельная угроза быть изгнанным из рода.((Это утверждение стало общим местом в востоковедных работах, так или иначе затрагивающих биографию Мухаммада. Однако странным образом их авторы упустили из виду то, что в состоянии смертельной опасности пророк прожил три с лишним года, с начала июня 619 г. по конец сентября 622 г.! Выходит, от воли старейшины рода зависело не так уж много и ее одной было явно недостаточно, чтобы лишить проштрафившегося сородича родового покровительства.)) Тогда он предпочел сам покинуть Мекку с ближайшими сподвижниками, отдавшись под покровительство двух племен, ал-аус и ал-хазрадж, обитавших в оазисе Йасриб и согласившихся принять ислам и признать Мухаммада третейским судьей в затянувшемся конфликте между ними. Так совершилась хиджра, которая не была ни переселением, ни тем более бегством, а представляла собой, в соответствии с аравийскими обычаями того времени, уход преследуемого человека на территорию, где ему предоставлялась защита. Этим же термином обозначалась и сама эта территория.
На новом месте, т. е. в Йасрибе, положение Мухаммада коренным образом изменилось: вместо гонимого проповедника, увещевавшего своих слушателей рассказами о Страшном Суде и Божьей каре, обрушившейся на народы, отвергнувшие посланных к ним пророков, он оказался в непривычной для себя роли вождя (пока, правда, скорее, духовного) нескольких тысяч ауситов и хазраджитов, которых отныне полагалось именовать ал-ансар «помощники» (отсюда — ансары), не говоря уже о пришедших вместе с ним нескольких десятках первомусульман, получивших почетное прозвание ал-мухаджирун «совершившие хиджру» (отсюда — мухаджиры). Однако теперь ему предстояло подкрепить свои претензии на пророческое достоинство конкретными делами, которыми могли стать лишь успешные боевые действия против его прежних гонителей (и соплеменников) — мекканских язычников. Победа, одержанная Мухаммадом с 70 мухаджирами и 230 ансарами в вади Бадр в марте 624 г. над мекканским ополчением численностью не менее чем в 1000 воинов, посланным для прикрытия возвращавшегося из Газы богатого каравана((Стоит отметить, что сам этот караван благополучно ускользнул от Мухаммада, о чем прямо источники не сообщают (Большаков О. Г. Рождение и развитие ислама и мусульманской империи (VII—VIII вв.). М., 2016. С. 51) .)), стала отправной точкой в процессе формирования исламского государства (на первых порах, конечно же, — протогосударства). Именно после нее были установлены правила раздела военной добычи, согласно которым всадник (будь то на коне или, что в условиях Аравии случалось чаще, на верблюде) получал две дополнительные доли по сравнению с пехотинцем.((Т. е. всадник получал в три раза (а не в два раз, как иногда пишут) больше, чем сражавшийся в пешем строю.)) А буквально через месяц после битвы при Бадре конфликт разгорелся в самом Йасрибе. Дело в том, что кроме ал-ауса и ал-хазраджа там обитало еще три арабских племени, исповедовавших иудаизм: кайнука‘, надир и курайза. Вероятно, благодаря длительному соседству с приверженцами единобожия ауситы и хазраджиты столь легко согласились принять ислам. Когда Мухаммад прибыл в Йасриб, то разницы между своими последователями и иудеями он не видел, ибо и те и другие верили в одного Бога. Однако вскоре стало ясно, что адепты иудейской религии пророком его не признают. Почувствовав свою силу после Бадра, Мухаммад потребовал от самого богатого и влиятельного из иудейских племен Йасрибского оазиса, кайнука‘, принять ислам. Когда те отказались, мусульмане осадили их укрепленный квартал и вынудили сдаться. Членам этого племени было разрешено сохранить свою веру, но при условии переселения в расположенный севернее оазис Хайбар, причем все то имущество, которое они не могли унести на себе, оставалось мусульманам. При его разделе пророк впервые воспользовался традиционным правом вождя получить свою долю, однако уменьшил ее с одной четверти (мирба‘) до одной пятой (хумс).
Отсюда явствует, что если Мухаммад и собирался строить государство, то отнюдь не по модели Византии и Сасанидского Ирана, о деталях устройства которых ни он, ни его сподвижники не имели сколько-нибудь четких представлений. За образец, по всей видимости, были взяты аравийские супервождества, такие как «царства» Гассанидов, Лахмидов, Киндитов.((Первое из них на протяжении первых семи десятилетий VI в. было буфером Византии на ее сиро-палестинских рубежах, второе в IV—VI вв. выполняло аналогичную функцию на месопотамских границах Сасанидской державы. Что до Киндитского (точнее, Нового Киндитского) «царства», то оно служило проводником политики химйаритских царей во Внутренней Аравии в V — начале VI в. См. о них подробнее в соответствующих статьях автора этих строк в «Православной энциклопедии» (т. X. М., 2005. С. 442—444; т. XXXIII. М., 2013. С. 524—526; т. XL. М., 2015. С. 178—180).)) Но и здесь он выбирал наиболее щадящий с точки зрения тяжести государственных повинностей вариант. Да иной обитатели Аравии той поры просто бы не приняли.
Только после бескровного покорения Мекки в начале 630 г. Мухаммад решился на введение такого непременного элемента государственного устройства, как налогообложение. Свободолюбивыми племенами Аравии всякая обязательная выплата в чью-либо пользу воспринималась как дань. Авторитет пророка ислама к этому времени был столь высок, что немало арабов готовы были стать его данниками, но лишь в том случае, если размер этой повинности не будет обременительным. Оформлен данный налог был как «пятый столп» ислама (наряду с признанием единобожия и пророческой миссии Мухаммада, ежедневной пятикратной молитвой, постом в месяц рамадан и паломничеством (хаджем) в Мекку) и назывался чаще не заимствованным из арамейского термином закат (который закрепится за ним позднее), а садака (букв. «милостыня»). Такое название указывало не на его добровольный характер, а на то, что он предназначался на содержание сирот, вдов, помощь путникам и прочие благотворительные цели. Ставки его были не велики: десятая часть урожая для земледельцев и 2,5 % с мелкого рогатого скота.((С обложением скотоводов дело обстояло несколько сложнее. Налогооблагаемым минимумом считалось стало размером в 40 голов мелкого рогатого скота (коз и/или овец). С такого стада один раз в год нужно было отдать сборщику податей одно животное. Однако ставка в два животных взималась не с 80 голов, а более чем со 120, в три — со стада численностью от 200 до 300 голов, а далее с каждой полной сотни овец или коз взыскивалась одна. Отдельные ставки были разработаны для верблюдов, лошадей и даже для крупного рогатого скота (хотя в Аравии как тогда, так и в наши дни коров, причем весьма небольших по размеру, разводят лишь на востоке Йемена, в области Махра). Большая часть собранной таким образом скотины содержалась на священном пастбище (хима’) в местечке ар-Рабаза более чем в 100 км к востоку от Медины.
Люди есть люди, и еще при жизни Мухаммада новообращенные мусульмане стали прибегать к различным уловкам, чтобы уйти от налога или занизить его размер. Так, выдавая за одно два стада, каждое численностью в 40 с лишним голов, их владельцы лишались не двух животных, как полагалось, а только одного. Интересно, что в выдержках из документов, с большой долей вероятности восходящих к последним годам жизни пророка, встречаются специальные термины для обозначения таких ухищрений. Описанное выше соединение стад именовалось, в частности, шинак.)) Разумеется, для содержания полноценной государственной машины его было недостаточно. Следует отметить, что завоеванные вне пределов Аравии земли стали облагаться гораздо большим налогом харадж, достигавшим одной трети урожая, вне зависимости от того, был их владелец мусульманином или нет. А когда отличавшийся благочестием омейядский халиф ‘Умар II ибн ‘Абд ал-‘Азиз (717—720) попытался заменить для мусульман, в том числе новообращенных, харадж десятиной((О. Г. Большаков, приведя данные источников об этих налоговых послаблениях, высказал некоторые сомнения в их достоверности: слишком уж оторванным от жизни идеалистом предстает в их свете этот халиф (Большаков О. Г. Ук. соч. С. 482).)), это мера едва не привела к финансовой катастрофе и была сразу же отменена его преемником Йазидом II.
В целом необходимо признать, что деяния как самого Мухаммада, так и его преемников на ниве государственного строительства, отличались прагматизмом. Выше уже отмечалось, что у пророка сложились враждебные отношения с иудеями Йасриба. Помимо изгнания кайнука‘ это вылилось в вынужденное переселение в тот же Хайбар племени надир после состоявшейся в марте 625 г. битвы при Ухуде, ставшей своего рода реваншем мекканцев за поражение при Бадре, и в истребление всех мужчин племени курайза и продаже в рабство их жен и детей в апреле 627 г. после «стояния у рва», когда последние остававшиеся в Медине иудеи оказались заподозренными в тайных сношениях с подошедшими к оазису мекканцами и их союзниками. Казалось бы, каким удобным поводом эти события могли стать для того, чтобы поставить иудеев в особо неблагоприятное положение в мусульманском государстве. Но ничего подобного не случилось! На протяжении всего средневековья в мире ислама приверженцам иудаизма жилось куда лучше, чем в христианских странах, и никаких специфических ущемлений по сравнению с прочими «людьми Писания» они не знали. Ситуация коренным образом изменилась после создания в 1948 г. Государства Израиль, но здесь проявились последствия европейских политических игр конца XIX — первой половины XX в., крайне негативно повлиявших на Ближний Восток.
При внимательном знакомстве с источниками Мухаммад не выглядит мстительным политическим деятелем. При уже упоминавшейся выше сдаче Мекки в феврале 630 г. он, правда, настоял на том, чтобы шести наиболее рьяным его противникам было отказано в пощаде, которую при условии принятия ислама получили все мекканцы. Насколько далеко это от проскрипционных списков того же Суллы! На деле же трое из обреченных на казнь были помилованы благодаря заступничеству своих родичей из числа близких сподвижников Мухаммада. Наиболее показательный пример — судьба ‘Икримы, сына убитого при Бадре Абу Джахла («Отца невежества»), одного из закоренелых врагов пророка. Из Мекки ‘Икрима бежал, а спустя два с небольшим года после того, как был прощен, оказался во главе мусульманского ополчения, успешно возвратившего в лоно ислама жителей Хадрамаута, и никого подобное назначение не смущало.
Похоже, что дело здесь не столько в свойствах характера Мухаммада, сколько в общей атмосфере, царившей среди арабов, внезапно обретших благодаря исламу единство. Впрочем, еще до триумфа новой веры противостояние мусульман и язычников Мекки было лишено той степени ожесточения, которая обычно отличает внутриполитические конфликты в развитых обществах. В упоминавшихся выше битвах оказавшиеся в противоположных станах представители одного рода старались не сражаться друг с другом, и никаких нареканий со стороны пророка подобная щепетильность не вызывала. Увы, не прошло и четверти века после кончины Мухаммада, как сначала первая гражданская война, а затем вторая разрушили и утопили в крови первоначальное единство мусульман.
Основатель ислама скончался скоропостижно, возможно от воспаления легких, в 632 г., скорее всего 8 июня, будучи еще крепким мужчиной. К уходу из бренного мира он не готовился и не успел оставить никакого политического завещания. Ближайший друг пророка Абу Бакр, которому тот поручал руководить пятничной молитвой во время недомоганий и отлучек из Медины, использовал весь свой авторитет, чтобы сохранить единство общины, обеспечив ей одного главу, а не двух эмиров, одного от мухаджиров, другого от ансаров, как предлагали эти коренные жители Йасриба. Сыграли свою роль и застарелые ауситско-хазраджитские противоречия: ни одно из этих племен не готово было уступить пост эмира представителю другого. В конце концов мусульмане Медины пришли к единому мнению о том, что главой общины должен стать Абу Бакр с титулом халифат расул Аллах «замещающий (исполняющий обязанности) Посланника Аллаха», превратившимся в европейских языках в привычное нам халиф (калиф). Как было заведено в доисламской Аравии при избрании племенного вождя((Разумеется, речь шла не о выборах в нашем понимании, а об обсуждении нескольких кандидатур, в результате которого определялся явный лидер, которому полагалось присягнуть.)), ему принесли присягу посредством церемонии «рукобития» (бай‘а), в ходе которой каждый из присутствовавших ударял своей правой ладонью по его правой ладони.
Некоторая часть (хотя и не большинство) аравийских племен, в основном из числа тех, что приняли ислам в последние годы жизни пророка, отказались выплачивать обязательный «налог на благотворительность» (садаку) под тем предлогом, что согласия платить подобную дань Абу Бакру вместо Мухаммада они не давали. Ответ первого халифа: «Без садаки нет ислама», — поставил их в положение вероотступников, а борьба с ними стала рассматриваться как составная часть «войны с отступничеством от ислама» (харб ар-ридда). Повод для таких выступлений мог оказаться случайным. Так, в Хадрамауте у юноши из обитавшего там племенного объединения кинда была по ошибки изъята в качестве садаки верблюдица. Когда после вмешательства одного из киндитских вождей недоразумение разъяснилось, действовавший в этой области сборщик податей Зийад ибн Лабид отказался ее вернуть под тем предлогом, что на ней уже было поставлено клеймо садаки. Итогом инцидента стало военное столкновение хадрамаутских киндитов с Мединой, унесшее сотни жизней. Жертвой его пали, правда, по преимуществу рядовые киндиты, тогда как их элита почти не пострадала. Более того, сдавшийся на милость победителей предводитель местных отступников ал-Аш‘ас ибн Кайс, вместе с сородичами отправленный на суд к Абу Бакру, был им прощен, получил в жены его сестру и в дальнейшем отличился в ходе завоеваний.((Так можно ли считать того же ал-Аш‘аса вероотступником? Ведь ни малейших попыток вернуться к прежнему язычеству ни он, ни прочие участники подобных движений в других областях Аравии не проявляли. Однако предложение автора этих строк четко различать религиозную ридду, связанную с лжепророками, о которых речь пойдет ниже, и ридду, обусловленной социально-экономическими причинами, как это было в Хадрамауте, встретило возражения ряда традиционных мусульманских ученых этой области в краеведческом клубе города Сай’ун в ноябре 2004 г. во время обсуждения монографии автора, которая представляет собой переведенный на арабский язык расширенный вариант его кандидатской диссертации (см. ссылку на нее по французскому титульному листу: Frantsouzoff S. Histoire sociale et politique du Hadramawt au cours du Haut Moyen-Âge (IVe — XIIe siècle de l’ère chrétienne) / Introduction et traduction arabe ‘Abd al-‘Azîz Bin ‘Aqîl. Sanaa:
Centre Français d’Archéologie et de Sciences Sociales, 2004). По их мнению, намеренное нарушение одной из основ ислама и отказ искупить такое прегрешение позволяют считать человека отступником от этой религии.))
Однако еще при жизни основоположника ислама в Аравии обнаружились настоящие отступники, точнее, последователи других пророков (с точки зрения мусульман, разумеется, лжепророков). В мекканский период его миссии Мухаммада нередко упрекали в эпигонстве, в том, что он в своих проповедях повторяет уже сказанное неким Масламой, чье имя чаще встречается в источниках в уничижительной форме Мусайлима, объявившего себя пророком ар-Рахмана во влиятельном племени ханифа, которое обитало в плодородной области Йемама на юго-востоке Аравии, и добившегося признания у значительной части соплеменников.((См. о нем подробнее: Бартольд В. В. Мусейлима // Бартольд В. В. Сочинения. Т. VI: Работы по истории ислама и Арабского халифата. М., 1966. С. 549—574.)) Почти за полтора года до кончины Мухаммада власть в столице Йемена Сане захватил прорицатель ‘Абхала по прозванию ал-Асвад («Черный»), убивший обратившегося в ислам последнего сасанидского наместника этой провинции. Свои откровения он произносил в состоянии транса, которого достигал, завернувшись в плащ, подобно Мухаммаду в начале проповеднической деятельности. Тогда же с притязаниями на пророчество выступил представитель племени асад Талха ибн Халид (уничижительно именуемый Тулайха ибн Хувайлид), под предводительством которого вскоре оказалась крупная коалиция племен Неджда. Наконец, на северо-востоке Аравии пророчицей объявила себя Саджах, дочь вождя племени таглиб, пытавшаяся, правда без особых успехов, привлечь на свою сторону крупную племенную конфедерацию тамимитов и проводившую переговоры с Мусайлимой.
Все это дало основание М. Б. Пиотровскому сделать вывод о наличии в Аравии начала VII в. настоящего пророческого движения.((Пиотровский М. Б. Пророческое движение в Аравии VII в. // Ислам. Религия, общество, государство / Отв. ред. П. А. Грязневич, С. М. Прозоров. М., 1984. С. 19—27.)) Предпосылками для него стали существование в аравийском обществе предсказателей будущего как мужского пола (кахин), так и женского (кахина), облекавших свои оракулы в рифмованную прозу (садж‘), а также сильное влияние на него монотеистических религий. Здесь, кстати, заключен ответ на вопрос, столь популярный у любителей альтернативной истории: что было бы, если б Мухаммад умер в детстве от какой-нибудь болезни…
Судьбы лжепророков((Впрочем, в этом пророческом движении был, по крайней мере, один деятель, который признал Мухаммада пророком и получил от него аналогичное признание. Странным образом эта личность, о которой сообщается лишь в нескольких хадисах, оказалась вне поля зрения практически всех исламоведов и арабистов (включая О. Г. Большакова). В заслугу Кр. Ж. Робена следует поставить то, что он привлек к ней внимание научного сообщества (Robin Ch. J. Les signes de la prophétie en Arabie à l’époque de Muhammad (fin du VIe et début du VIIe siècle de l’ère chrétienne) // La Raison des signes. Présages, rites, destin dans les sociétés de la Méditerranée ancienne / Sous la direction de St. Georgoudi, R. Koch Piettre, Fr. Schmidt. Leiden; Boston, 2012. P. 439—443). Звали этого человека Ибн Саййад (личное имя, вероятно, было Саф), по рождению он был иудеем и принадлежал к хазраджитскому роду ан-Наджжар. Когда Мухаммад переселился в Йасриб, он еще не вышел из отроческого возраста. Признание Мухаммада пророком сделало Ибн Саййада мусульманином, хотя, согласно некоторым хадисам, он принял Мухаммада как (Божьего) посланника к неевреям (расул ал-уммийин), а себя считал пророком иудеев. Ибн Саййад оставил потомство, а его гибель в разгар второй гражданской войны в 683 г. никак не связана с его пророческой миссией. Если это так, то наши представления о том, кто и на основании каких критериев в глазах Мухаммада и его современников являлся пророком и что за иудаизм исповедовали обитатели Йасриба, нуждаются в серьезной корректировке.)) сложились по-разному: ал-Асвада заговорщицки убили сами йеменцы, Тулайха был разгромлен, бежал, покаялся, получил прощение и принял участие в завоеваниях, Саджах также принесла покаяние и скончалась в преклонных летах в ал-Куфе, одном из гарнизонных городов, основанных арабами на юге Ирака, где спустя многие годы показывали ее могилу((Страшный конец Саджах, описанный в романе братьев Стругацких «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», не имеет никакого отношения к исторической действительности. В данном случае богатая фантазия не пошла им впрок.)), Мусайлима вместе с приверженцами погиб в «саду смерти» в марте 633 г. от рук воинов будущего великого полководца ислама Халида ибн ал-Валида.
Борьба с отступниками стала в истории ислама преддверием великих арабских завоеваний. В отличие от Чингизхана Мухаммад не стремился покорить весь мир и не вынашивал таких замыслов. Поход на заиорданское селение Му’та, на проведении которого он настаивал накануне смерти, объяснялся чисто человеческим желанием поквитаться с его жителями за гибель приемного сына Зайда: не случайно по настоянию пророка во главе отправляемого туда отряда был поставлен сын Зайда Усама, которому было всего 17 (может быть, 19) лет.
Случилось так, что войско Халида ибн ал-Валида после победы над Мусайлимой оказалось втянуто в распри арабских племен Северо-Восточной Аравии, в которых одной из сторон конфликта выступал местный сасанидский наместник. Под влиянием успехов Халида в Приевфратье у Абу Бакра появился замысел отправить ополчение к южным рубежам Палестины. Следует подчеркнуть, что участие в такого рода кампаниях было добровольным. Победоносному продвижению арабов вглубь Сасанидского Ирана и византийских владений в Сирии способствовало то, что эти региональные сверхдержавы истощили себя в четвертьвековой войне, которая велась с небывалым ожесточением.
Что касается местного населения, то в Сирии и Египте большая его часть была приверженцами монофизитства и подвергалась гонениям со стороны господствовавшего в империи православия (точнее, халкидонитства). Разумеется, на сторону арабов она не переходила, но к их вторжению относилась равнодушно, воспринимая его как Божью кару за грехи императоров, отвергнувших истинное учение о природе Христа. А вот овладеть Малой Азией и Константинополем арабам, несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось, кончено же, не из-за жесткости тамошнего климата (в тех краях, де, не плодоносит финиковая пальма), а из-за сплочения императора и единоверных ему подданных, осознавших масштаб грозившей им опасности после утраты ближневосточных провинций.
Сквозь пестрое в этническом отношении и по преимуществу семитоязычное население Ирака арабы прошли, не встретив сколько-нибудь значительного сопротивления, но со вступлением в пределы исторической Персии (Фарса) им пришлось пролить реки крови, чтобы покорить этот оплот Сасанидов. В труднодоступных горных местностях на севере Ирана местные зороастрийские правители в течение десятилетий или даже столетий после формального подчинения Халифату сохраняли значительную автономию.
Пожалуй, наиболее серьезный отпор арабам дали берберы в Северной Африке, такие же кочевники, как и они сами. По сути дела, покорить Крайний Магриб, приблизительно соответствующий территории нынешнего Марокко, арабским завоевателям так и не удалось. Его исламизацию осуществили изгнанники из центральных областей Халифата, являвшиеся приверженцами преследуемых направлений мусульманской религии, а арабизация его так и не была завершена. Не случайно главным результатом событий так называемой «арабской весны» в Королевстве Марокко стало признание берберского языка с его особой письменностью (тифинагом) государственным языком. Так, одной из современных марокканских реалий стали выполненные двумя разными системами письма таблички на школах…
Обращенные в ислам берберы обеспечили сравнительно быстрое покорение большей части Пиренейского полуострова в 711 г.((Сказался, конечно, и сложнейший клубок внутриполитических противоречий в вестготской (визиготской) Испании.)) Предел же арабским завоеваниям поставили разгром мусульман Карлом Мартеллом в битве при Пуатье в 732 г. и сложности с подчинением Средней Азии, где одной из доминирующих доисламских религий являлся буддизм, который арабы по формально-иконографическим соображениям воспринимали как злостное идолопоклонство и не готовы были причислить буддистов вслед за зороастрийцами к «людям Писания».
Арабо-мусульманские источники о завоевании Сирии и Египта рисуют весьма благостную картину взаимоотношений арабов и покоренного населения, доходящую до того, что, оставляя в начале 636 г. взятый ранее по мирному соглашению Химс (Эмессу), Халид ибн ал-Валид распорядился вернуть собранную с его жителей дань (точнее, джизью — подушную подать с иноверцев), поскольку не смог выполнить взятое на себя обязательство обеспечить их безопасность.((Большаков О. Г. Ук. соч. С. 129.)) Однако при обращении к единственному христианскому источнику, дающему подробное описание арабского завоевания одной из византийских провинций — Египта, складывается иное впечатление. Речь идет о хронике Иоанна Никиуского, коптского церковного деятеля середины VII — начала VIII в.((Написанный, по всей видимости, по-гречески, этот памятник был переведен в конце XII—XIII вв. на арабский, а затем, в 1601 г., на классический эфиопский (геэз). Лишь его эфиопская версия дошла до нас.)) Вот как описан в ней захват расположенного в юго-западной части Дельты города Никиу, епископом которой был ее автор, и прилегающих к нему территорий: «И после этого вошли мусульмане в Никиу и взяли его и не нашли там ни одного воина; и они убивали всех, кого встречали на улице и в церквях, мужчин, женщин и младенцев, и не щадили никого. И после того, как взяли они город, пошли в другие места и разграбили их и убивали всякого, кого находили… Помолчим же ныне, ибо невозможно рассказать о злодеяниях, которые совершили мусульмане, когда захватили остров Никиу в воскресенье, 18 [дня] месяца генбот (т. е. 13 мая 642 г. — С. Ф.)…»((Французов С. А. Хроника Иоанна Никиуского: некоторые особенности языка и содержания // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия III: Филология. 2010. Вып. 4 (22). С. 82.))
По-видимому, здесь мы сталкиваемся с вопиющим противоречием между религиозно-правовым идеалом, соблюдение которого с удовольствием описывали мусульманские историки, и той грубой реальностью, которой оборачивалось покорение арабами богатых византийских областей. Кроме того, нужно иметь в виду, что ‘Амр ибн ал-‘Ас, под предводительством которого осуществлялся захват Египта, отважился на это предприятие вопреки воле тогдашнего халифа ‘Умара, на свой страх и риск. Под стать ему были и пустившиеся в эту авантюру рядовые воины. И требовать от них соблюдения установлений ислама (например, не убивать женщин и детей) столь же нелепо, как ожидать от конкистадоров Кортеса или Писарро строгого следования христианским заповедям.
