Сегодня в тюрьмах Казахстана отбывают пожизненное наказание за терроризм 32 заключенных. Об этом на августовском семинаре для имамов Астаны заявил директор центра прикладных исследований «Мысль» Аскар Сабдин. По его словам, половина террористов, осужденных на пожизненное заключение, являются уроженцами Актюбинской области. Осужденные на различные сроки тюремного заключения за терроризм религиозные радикалы сегодня в основном находятся в специальной тюрьме в Кустанайской области, где они составляют около 30% от общего числа заключенных. Несмотря на усилия казахстанских властей, проблема религиозного радикализма и связанной с ним угрозой терроризма остается достаточно острой для страны.
Говоря об особенностях «религиозного радикализма по-казахстански», политолог Максим Казначеев отметил, что «на протяжении первого десятилетия после распада СССР казахстанцы не были знакомы с исламским радикализмом»: «Страна не сталкивалась с терактами, а наиболее громкие акции спецслужб по задержанию религиозных экстремистов были связаны с гражданами Узбекистана, северокавказскими и уйгурскими сепаратистами. Деятельность экстремистских групп на территории Казахстана в этот период сводилась к криминальной деятельности (сбор средств на террористические акции в других странах), вербовке рядовых активистов, лечению и восстановлению сил боевиков. То есть Казахстан, по сути, выполнял роль тыловой базы».
Однако, по словам Максима Казначеева, «постепенно в нулевые годы радикальные исламские идеи стали находить отклик в стране, что было связано с несколькими причинами».
Во-первых, резкое социальное расслоение общества, формирование маргинализированных социальных групп, падение качества светского школьного образования (особенно в сельской местности).
Во-вторых, увеличение числа неформальных исламских общин, не связанных с Духовным управлением мусульман Казахстана (ДУМК), в том числе – имеющих финансовую поддержку из-за рубежа (Саудовская Аравия, ОАЭ, Катар). Как правило, такие общины старались работать как раз с нижними социальными стратами (сельское население, внутренние трудовые мигранты).
В-третьих, фрагментация казахстанской уммы на этнические сектора из-за «казахизации» «официального» духовенства, связанного с ДУМК, и одновременно низкого религиозного авторитета имамов-казахов среди других этнических групп (уйгуры, узбеки, татары, этносы Кавказа), появление «этнических» мечетей, лишь формально взаимодействующих с ДУМК.
В-четвертых, активизация «нетрадиционных религиозных» и близких к ним по своей структуре групп в попытках проникновения во властные структуры (например, так называемые кораниты, некоторые направления суфизма), использование религии в целях политической конкуренции.
В-пятых, по мере технологического развития возросли возможности для «самодеятельного экстремизма» с элементами религиозной окраски, который опирался на молодежную разочарованность, следование моде и стремление выделиться.
«В региональном плане данный всплеск интереса к радикальным идеям связан с Западным и Южным Казахстаном, – подчеркнул Максим Казначеев. – В северных, восточных и центральных регионах страны работа радикальных экстремистских групп пока не выходит за рамки агитации и вербовки сторонников». По его словам, «в этническом и демографическом плане в 2001–2016 годы также произошел коренной перелом – костяк обвиняемых по террористическим и экстремистским статьям теперь составляют не узбеки и уйгуры, а преимущественно казахская молодежь».
«Особым риском для Казахстана в кратко- и среднесрочной перспективе может стать вхождение носителей радикальных религиозных идей в структуры государственной власти, – отмечает Максим Казначеев. – Международный опыт, в том числе республик Средней Азии, показывает, что ряд религиозных организаций перефокусируют свою активность с маргиналов на молодых людей, способных сделать успешную экономическую и политическую карьеру, активно оказывая им поддержку для продвижения на государственную службу, в том числе и в силовые структуры».
В свою очередь, политолог Талгат Мамырайымов считает, что «нельзя отождествлять исламский фундаментализм и радикализм»: «У нас часто глубокую религиозность, слегка навязчивую пропаганду ислама, исламский теоретический фундаментализм относят к фанатизму, радикализму. Наверное, такой подход является следствием некоего цивилизационного конфликта, когда сам ислам для некоторых казахстанцев – чужой, незнакомый, непонятный, а потому и «страшный» феномен, с «дикими» нормами и ценностями. Отсюда и бывают такие глупости, когда, например, на одном из семинаров властные эксперты заявили журналистам, что радикальных верующих можно определить «по черным хиджабам, коротким штанам и отращенным бородам».
Стремление казахстанских элит укрепить экономическое сотрудничество с арабскими монархиями, получать от них экономическую помощь также является одним из факторов распространения в Казахстане салафизма, продолжает Мамырайымов: «Однако у арабских монархий не получилось установить идеологическое шефство над Казахстаном. Во многом это произошло по причине сближения казахстанской элиты с некоторой частью еврейской элиты Израиля, США, Европы, закрепляемое взаимовыгодным сотрудничеством, экономическим, политическим прагматизмом».
Кроме того, отметил эксперт, «обретение независимости потребовало от политических руководителей Казахстана необходимости придерживаться возрождения традиционных казахских политических и социальных ценностей, в первую очередь для удержания своей власти»: «Посредством исламского религиозного ренессанса, направляемого и контролируемого спецслужбами, наши власти пытались укрепить позиции новой казахской государственности. Ведь ислам вот уже несколько веков является доминирующей среди казахов религией».
«Рост популярности религиозного фундаментализма в Казахстане вряд ли является только лишь рукотворным феноменом. Это еще и ответ традиционных казахов на трансформацию экономических отношений и вслед за этим социально-культурных норм, – считает Талгат Мамырайымов. – Трансформация базовых устоев традиционного общества часто происходит болезненно и получает иногда в среде приверженцев традиций сопротивление в виде роста популярности религиозного фундаментализма».
Комментируя популярность среди части казахской молодежи салафитских идей, политолог отметил, что «приверженность салафизму у нас зачастую обусловлена корыстными интересами, когда статус салафита позволяет с помощью крупных представителей салафитов получать работу и прочие материальные дивиденды». Раньше такие выгоды местные авторитеты салафитов получали через арабские благотворительные фонды и раздавали далее, по степени верности и приближенности – сейчас это, видимо, делается скрытно».
Комментируя вопрос «НГ» о степени популярности среди казахстанских мусульман проекта джихадистской террористической организации «Исламское государство» (ИГ, запрещена в РФ) и угрозе возвращения ее сторонников из Сирии и Ирака домой, Максим Казначеев отметил, что, «по официальным данным казахстанских спецслужб на 2018 год, общее количество граждан страны, выехавших в Сирию и Ирак, оценивается в 800 человек (вместе с членами семей), причем преимущественно из западных регионов страны. «Это существенно меньше других среднеазиатских республик: Киргизии, Таджикистана, Узбекистана».
«Но в пропагандистском плане символика ИГ, различного рода PR-ходы и риторика отдельных лидеров использовались местными экстремистскими группами по собственной инициативе – для агитационной работы среди населения и привлечения к себе большего внимания СМИ, властных элит и общества, – сказал Максим Казначеев. – В частности, реальные контакты с ИГ или даже создание иллюзии причастности к бренду ИГ востребованы у таких известных экстремистских групп, как «Исламское движение Узбекистана», «Исламское движение Восточного Туркестана», «Хизб ут-Тахрир» (все запрещены в РФ).
По мнению Максима Казначеева, «угрозы возвращения на родину выживших казахстанских джихадистов на данный момент нет, поскольку они сразу попадают в поле зрения спецслужб страны»: «В Казахстане периодически проводятся превентивные задержания лиц, подозреваемых в попытках экстремистской и террористической деятельности. А потому никто из выживших джихадистов рисковать не будет. Скорее они будут искать возможность выехать в другие нестабильные регионы мира – Афганистан, Ливию – либо позиционировать себя в качестве сирийских беженцев на территории Турции».
«Относительно возвращения казахстанских джихадистов из Сирии и Ирака думаю, что такой сценарий маловероятен, – считает Талгат Мамырайымов. – У значительного числа наших салафитов центральным элементом их мотивации является понятие «джахилия». То есть моральный, социально-политический и социально-культурный уклад жизни Казахстана рассматривается ими как находящийся в упадке, произволе и разврате. Поэтому многие из них находятся в «мысленной хиджре» – мысленно связывают себя не с Казахстаном, а с территорией ислама. А некоторые из них уехали в Сирию, Ирак на постоянное место жительства».
Оба эксперта в беседе с «НГ» отметили низкий уровень влияния «афганского фактора» на радикализацию мусульман Казахстана. По словам Максима Казначеева, казахстанские радикалы осознают, что «Талибан» нацелен на захват власти в Афганистане, но ограничен в своей внешней экспансии этническими рамками – преимущественными районами проживания пуштунов. По словам Талгата Мамырайымова, «среди казахов очень высоким статусом пользуется идея социальной и политической стабильности».
Отвечая на вопрос «НГ» о факторе оралманов (этнических казахов, проживавших за пределами Казахстана, но затем принявших решение вернуться на историческую родину) в процессах религиозной радикализации, Казначеев подчеркнул, что «оралманы неоднородны, они прибывают из разных регионов, несут с собой разный религиозный бэкграунд»: «Выходцы из Монголии и юга Сибири менее радикальны, а выходцы из Китая, Узбекистана, Нижнего Поволжья более радикальны. Это объясняется разной ситуацией с исламом в странах и регионах исхода оралманов. Но, попадая в Казахстан, оралманы, как правило, очень тяжело адаптируются. Они сталкиваются с проблемами двух типов. Во-первых, абсолютное большинство оралманов пополняет те самые низшие социальные страты, в которых неформальные религиозные группы ведут идеологическую и вербовочную работу. Стремление максимально быстро социализироваться подталкивает приезжих к участию в таких группах. Во-вторых, все оралманы испытывают сильнейший психологический шок сразу после переезда – реалии Казахстана оказываются отличными от того, что показывает официальная пропаганда. Местное общество их не принимает, прежний жизненный опыт недостаточен для успешной карьеры в стране. Приходит понимание ошибочности переезда, а подчас и стремление «отомстить» обществу, в котором оказался «лишним».
«Большинство оралманов именно у нас, в Казахстане, стали адептами исламского фундаментализма, преимущественно количественно укрепив его ряды, – отметил Мамырайымов. – Между оралманами и радикализмом нет корреляции, тем более что в странах их исхода более жесткий режим контроля за религиозными фундаменталистами».
Комментируя замечание «НГ» о том, что, как показывает практика, нередко операторами ряда радикальных группировок оказываются влиятельные группы в силовых ведомствах, Максим Казначеев сказал, что «казахстанские силовики являются одной из ключевых причин роста привлекательности религиозного радикализма в маргинальной молодежной среде».
«На протяжении 1990-х и нулевых годов силовики были обеспокоены рисками проникновения в Казахстан трансграничных криминальных структур, курируемых так называемыми ворами в законе, – отметил Максим Казначеев. – Стремление оградить страну от этого влияния потребовало фрагментации казахстанского криминалитета, его разделения на «светскую» и «религиозную» части. И более жесткое противодействие оказывалось именно трансграничной «светской» преступности. Поэтому процессам роста радикальной религиозности заключенных не придавалось особого значения. Религиозные радикалы постепенно брали под свой контроль колонии и тюрьмы. В результате сегодня в Казахстане практически не осталось «светского» криминалитета, а показная религиозность стала нормой подражания для «уличной», маргинальной молодежи. Более того, отдельные элементы этого имиджа приобретают популярность даже у элиты, в среде золотой молодежи».
По словам Максима Казначеева, «спецслужбы были в курсе этого процесса, но не препятствовали МВД, поскольку чужими руками получали сеть информаторов в различных радикальных ячейках»: «До 2011–2012 годов схема работала безупречно. Трансграничный криминал не пускали в страну как силовики, так и местные «религиозные» криминальные авторитеты. Спецслужбы периодически проводили рейды против неподконтрольных радикальных ячеек. Все были довольны. Но потом произошел кризис, часть радикальных ячеек вышла из-под контроля. Только с мая 2011 года по осень 2012-го было совершено 14 терактов, которые повлекли за собой гибель 70 человек (6 гражданских лиц, 13 силовиков, 51 террорист). Общий почерк терактов подпадает под «дагестанскую модель» терроризма – атаки против сотрудников правоохранительных органов, чиновников и аффилированных с ними предпринимателей».
В 2012–2016 годах, по словам Максима Казначеева, правоохранительным органам Казахстана удалось достичь определенных успехов в борьбе с терроризмом и экстремизмом: «Были ликвидированы наиболее опасные группы, фигурировавшие в сводках силовых структур. Проведена работа по усилению законодательной базы борьбы с экстремизмом и терроризмом. Усилены полномочия силовых структур, в МВД созданы региональные отделы по борьбе с терроризмом. Проведена работа с общественным мнением, сформировано негативное отношение к лицам, планирующим и совершающим теракты. Вместе с тем по-прежнему остается нерешенным ряд моментов: недостаток квалифицированных кадров и материально-технических ресурсов у спецслужб для более качественной агентурной работы в социальных группах (таких как безработная молодежь, внутренние мигранты), наиболее подверженных пропаганде экстремизма и терроризма. Не решен вопрос об изолированном содержании осужденных по статьям за экстремизм и терроризм. В результате, попадая в места заключения, такие осужденные получают возможность для активной агитационной работы в криминальной среде. Более того, появилась практика, когда вербовщики и эмиссары экстремистских групп специально совершают преступления малой и средней тяжести, чтобы, попав в места заключения, вести там экстремистскую пропаганду».
Талгат Мамырайымов также отметил, что «спецслужбы активно направляли процессы в религиозной среде»: «Наша власть использовала ситуацию в среде фундаменталистов в различных целях, включая укрепление не только своих внутриэлитных позиций, реализацию геополитических проектов, но и регулирование уголовной сферы. Так, возможно, власти направляли конфликт салафитов с суфиями, чтобы нейтрализовать последних, за которыми стояли определенные элитные группировки. Нельзя исключать, что посредством усиления салафитов наши силовики среди прочего хотели ослабить влияние российского воровского мира. Как известно, на наших зонах после обретения Казахстаном независимости доминировал «воровской закон», направлявшийся ворами из России. Наши власти усматривали в этом возможный фактор ограничения своего суверенитета на территории Казахстана. В итоге власти на зонах стали сталкивать воров и религиозных фундаменталистов».
По словам Талгата Мамырайымова, «с помощью этих и других мер силовики добились того, что в Казахстане не осталось «черных» зон, а остались только «красные». Однако это не означает, что религиозные фундаменталисты стали «управлять» зонами и уголовным миром. После того как они выполнили эту и другие основные задачи, на них пошел массированный наезд. Но они все еще нужны как козлы отпущения – «источники» экстремизма и терроризма».
Говоря о степени эффективности государственной политики противодействия религиозному радикализму в Казахстане, Максим Казначеев заметил, что «предпринятые после терактов 2011–2012 годов шаги (в частности, принятие закона «О религиозной деятельности и религиозных объединениях» и его реализация) не затронули внесистемные религиозные структуры, придерживающиеся радикальных взглядов». Как показал опыт повторения терактов в 2016 году, государственные органы и спецслужбы не смогли взять их под контроль, сказал Казначеев. По его мнению, «разработчики вышеуказанного закона не учли тот очевидный факт, что для радикальных ячеек меры по ужесточению религиозной деятельности не имеют никакого значения. Светское государство для них – враг по определению. И никакие бюрократические инструменты принуждения в радикальной религиозной среде работать априори не будут».
«Политику наших властей в сфере религиозного радикализма вряд ли можно признать успешной, – считает Талгат Мамырайымов. – Она ориентирована больше на силовое решение проблем в этой сфере, принципиально отвергая применение мягкой силы. Поэтому неудивительно, что почти все теракты в нашей стране были направлены против силовиков. Можно сказать, что это была и ответная реакция, месть на зачастую не обоснованные репрессии силовиков. Но эти акции больше похожи на разборки с силовиками, нежели на теракты». По словам Мамырайымова, «сфера религиозного фундаментализма по большому счету остается черным ящиком для власти».
По мнению Максима Казначеева, «традиционное исламское духовенство Казахстана уже проиграло конкуренцию на идеологическом рынке. Это произошло по нескольким причинам. Одна из них – отсутствие собственной богословской школы. Вторая причина – коммерциализация работы официальных религиозных институтов, подрывающая их авторитет и в наибольшей степени отталкивающая от официального духовенства социально незащищенные слои населения».
По мнению Талгата Мамырайымова, «позиция официального духовенства близка методам силовиков. Духовное управление мусульман Казахстана не раз призывало запретить салафизм. В Казахстане вслед за «советскими» политическими, социальными институтами повсеместно воспроизводятся «советские» практики агрессивного нетерпения к инакомыслию, критике. Потому и ДУМК, как продукт авторитарной, милитаристской культуры, архаизации нашего социума, не может предложить нашим мусульманам по-настоящему привлекательные альтернативные идеи».
