Николай Митрохин — кандидат исторических наук. Специалист по истории русского национализма и современному положению православия в России и странах бывшего СССР. Автор книги «Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы» (М.: НЛО, 2004). C 2008 года работает в Университете Бремена, в настоящее время занимается проектом «Идеологические группы внутри Русской православной церкви в России и Украине после 2012 года: сравнительное исследование их влияния на руководящие органы церкви и их отношений с государством».
1 февраля исполняется десять лет с момента восшествия на престол шестнадцатого патриарха Московского и всея Руси Кирилла. На Поместном соборе 2009 года за него проголосовали 508 человек из 700 участников. В годовщину интронизации Кирилла «Медуза» поговорила с научным сотрудником Центра по изучению Восточной Европы при Бременском университете Николаем Митрохиным о том, как патриарх Кирилл перестроил церковь и какова теперь ее роль в политической и экономической жизни страны.
— Десятилетие патриарха Кирилла почти совпало с созданием Православной церкви Украины (ПЦУ), признанной Константинополем. В какой степени деятельность Кирилла предопределила эти события?
— Безусловно, активная деятельность патриарха Кирилла в качестве промоутера имперской идеологии в период российской агрессии в Крыму способствовала тому, чтобы украинская политическая элита получила мощное основание для давления на структуры Украинской православной церкви (Московского патриархата — прим. «Медузы»). Правда, это не обязательно должно было привести к созданию этой самой ПЦУ, которая все-таки стала предвыборным проектом Петра Порошенко и создание которой не было вызвано какими-то объективными обстоятельствами.
— Что именно вы имеете в виду, говоря о «промоушене» со стороны Кирилла?
— Он созвал первый и единственный съезд казачьих духовников — и приехавших с ними атаманов — в ноябре 2013 года. На нем фактически произошла координация между священниками и вошедшими в делегации руководителями казачьих отрядов непосредственно перед вторжением в Украину. Кирилл лично распорядился, чтобы Дары Волхвов — святыня, хранящаяся на Афоне, — поехали сначала в Киев, а потом в Симферополь и Севастополь, хотя эти два города вообще не были предусмотрены программой. А вместе с ними прилетела российская делегация, чтобы уговаривать крымскую элиту переходить в состав России. Это было более чем за месяц до вторжения. Гиркин сопровождал эту делегацию в качестве главного охранника и именно тогда познакомился с [Сергеем] Аксеновым. Это, по многим данным, стало отправной точкой для формирования два месяца спустя его отряда, захватившего Славянск и начавшего войну в Донбассе.
Плюс через [протоиерея, бывшего председателя Синодального отдела по взаимодействию Церкви и общества] Всеволода Чаплина патриарх пытался использовать различных украинских церковных деятелей для поддержки и организации вторжения. Один из них, протоиерей Андрей Новиков из Одессы, — личный друг патриарха, который постоянно с ним созванивался. Он занимал пост секретаря Одесской епархии, спонсировал и распределял деньги среди пророссийских боевиков в городе. Это то, за что Кирилл несет персональную ответственность.
— Насколько массовый переход во вновь образованную ПЦУ?
— С ноября около 150 приходов из 12,5 тысячи попали в списки «перешедших». Это не очень много. Можно сравнить с количеством «переходов» за период после начала войны, когда за год перешло 50 общин.
Но вопрос в том, насколько эта статистика отражает реальность. Потому что при разборе конкретных кейсов видно, что во многих случаях нет никакого реального перехода ядра приходской общины. Есть собрания, которые созывают и проводят председатели сельсоветов. В некоторых случаях это примерно пятая часть жителей села, которая, возможно, даже не извещая священников и прихожан о собрании, объявляет о переходе этого храма в создающуюся Православную церковь Украины. Причем де-юре это Киевский патриархат, потому что ПЦУ еще не зарегистрирована. В других случаях священник соглашается на переход под давлением председателя сельсовета, а ядро общины не соглашается и, проиграв в голосовании, идет служить в пустующий дом или в частную квартиру — и просит епархию прислать им нового священника. Сколько реальных случаев, когда вся паства собралась со своим священником и решила переходить, мне в данный момент непонятно. Возможно, половина от общего числа перешедших, а возможно, меньше.
По моим оценкам, если продолжится кампания государственного давления, а она пока не прекращается, то УПЦ может потерять суммарно до 1000 приходов в регионах правобережной Украины. Но при этом, например, на территории Восточной и Южной Украины от нее отойдут единичные общины.
— Как изменился социальный состав православных верующих за десять лет, прошедших с интронизации Кирилла?
— Церковь омолаживается. В ней все большую роль начинает играть городское православие. При этом традиционная для РПЦ сеть сельских приходов, которые еще в начале 2000-х годов составляли 80%, сокращается. Это происходит очень резко из-за вымирания того поколения бабушек, которые когда-то в детстве ходили в церковь — на селе эта практика сохранялась как минимум до конца 50-х. Сельские священники жалуются, что раньше на службу ходили хотя бы 15–20 человек, а сейчас — 3–5 человек.
Зато потихоньку растут городские общины, их число увеличивается постоянно, они вбирают все более молодые группы: уже не бывших крестьянок, которые переселились и жили в городах, а студенчество, женщин в возрасте за 40 лет, нередко с дочерьми, частично интеллигенции, частично служащих.
Сегодня наиболее типичный посетитель российского православного храма — это бухгалтер или владелец какого-то мелкого торгового учреждения. РПЦ вышла на средний и высший класс российского общества. «Захвачена» только небольшая его часть, но в городах это активные члены общин, которые могут поддерживать их финансово, интеллектуально и организационно.
Видно, как усложняется картина присутствия в социуме церковных общин, как они профессионализируются. Например, за последние 15 лет очень сильно вырос уровень церковной прессы. На микроуровне используются все более интересные социальные технологии. В ее деятельности можно обнаружить примеры почти любого современного тренда.
— Количество прихожан выросло?
— Это другой и менее позитивный, если говорить в этих терминах, вопрос. РПЦ по-прежнему действует в очень небольшой социальной страте. Церкви по воскресеньям регулярно посещает не более полпроцента населения. 2,5% населения посещают храм несколько раз в год. И до 7,5% — те, кто имеет вообще какое-либо отношение к церковной деятельности: один-два раза в год зайдут, поставят свечку, сходят за крещенской водой. Это не очень большие показатели, и они несильно выросли за последние годы, во всяком случае — в соответствии со статистикой МВД, которое ведет подсчет верующих в храмах на Рождество и на Пасху.
— Значит, патриарх не смог придать церковной жизни новые смыслы, сделать ее более востребованной в обществе?
— Патриарх начал свою деятельность с реализации обширного плана реформ. Эта программа начала складываться в 2000-е годы, которые даже предыдущий патриарх Алексий II называл церковным застоем.
Надо вспомнить, что Кирилл пришел к власти как единственный из церковных лидеров, кроме Алексея II, кто умел разговаривать с массовой аудиторией. Он был ведущим телевизионных программ на крупных федеральных каналах — с очень невысоким, правда, рейтингом, — имел удачный образ неглупого, интеллигентного и современного человека, говорящего на современном языке. Очевидно, что в самом начале своего правления он попытался еще больше раздвинуть границы влияния на общество посредством использования своих навыков.
В первые год-полтора своего правления Кирилл пробовал беседовать с молодежью на стадионах по протестантскому образцу. Получился полный провал, потому что принудительно согнанная молодежь в количестве 30 тысяч смотрела на человека, который пытался подстроиться под ее язык. Ему казалось, что это выглядело «модерново». Но модерновыми его идеи были, когда он начинал свою карьеру, в 80-е годы, а к концу 2000-х это выглядело уже малоинтересно.
Тогда патриарх Кирилл попробовал выступать не перед молодежью, а перед горожанами вообще, уже по образцу римских пап. В поездках по России и по Украине он попытался выступать в жанре митингового проповедника, когда у кафедральных соборов или даже на центральных площадях для него ставили сцену. Закончилось все колоссальным скандалом, когда в Харькове на гигантской центральной площади, вмещающей 200–300 тысяч человек, оказалось три-четыре тысячи, а патриархийные фотографы, чтобы скрыть подобный провал, начали пририсовывать в фотошопе дополнительные толпы, что, конечно, вскоре обнаружили и высмеяли.
Плюс к этому случилась цепь публичных скандалов. Сначала «пыльное дело» в «нехорошей квартире», когда народ узнал, что у патриарха есть квартира в Доме на набережной за миллион долларов, а с ней еще и жлобские претензии. Второй скандал — история с часами за 35 тысяч долларов. Ну и финальная история — дело Pussy Riot.
На этих скандалах де-факто патриарх проиграл всю борьбу за попытку массово привлечь в церковь городской образованный средний класс. Более того, если в начале — середине 2000-х в социальных сетях наблюдался определенный баланс между людьми, настроенными радикально антицерковно или радикально атеистически, и сторонниками Московской патриархии, то сейчас любая дискуссия за пределами церковных сообществ забивается тонной негативных комментариев, особенно со стороны молодых людей. Когда я в 2012 году проводил исследование в Орловской области (работа не опубликована), священники мне четко говорили, что у них количество посетителей храмов сократилось процентов на 30. Вероятно, сейчас улучшение ситуации есть, но не настолько значительное, чтобы духовенство этим хвасталось.
— Что изменилось в организации церковной жизни?
— Административные реформы в Церкви — это именно то, что патриарху удалось лучше всего, хотя общество этого не заметило. Он фактически полностью изменил систему управления РПЦ, сделав ставку на вождизм или, если хотите, на просвещенный абсолютизм.
Раньше Церковь более или менее управлялась Священным синодом, то есть собранием митрополитов крупнейших епархий, под которым были различные департаменты. Теперь создано два новых органа: Высший церковный совет, по сути церковное правительство во главе лично с патриархом, и Межсоборное присутствие. Это что-то вроде церковного парламента, где собираются самые толковые головы Церкви, причем не только из тех, кто в сане, как из Москвы, так и из регионов и национальных церквей, для обсуждения тех или иных церковных проблем и разработки документов. И дальше патриарх решает, двигать их или нет. Это были очень важные реформы, которые резко оживили церковную жизнь в начале 2010-х годов, в первой половине.
Еще одна важная его реформа касается церковных округов — митрополий. Раньше одна епархия, как правило, приходилась на один субъект Российской Федерации. Он их переименовал в митрополии и разделил каждые примерно на три. То есть в каждом субъекте примерно три епископа во главе с митрополитом. Это примерно вдвое — потому что часть епархий осталась незаполненной — увеличило количество епископов. А с учетом естественного обновления, то есть смерти старых и появления новых, Кирилл за 10 лет практически полностью сменил епископат, во всяком случае в России. Все новые выдвиженцы — это кирилловские.
Он существенно перестроил аппарат Московской патриархии, сделал его более функциональным, привел туда новых молодых епископов возрастом примерно 33–35 лет. Эти люди реально обеспечили куда более эффективное функционирование Московской патриархии как центрального управленческого органа и представляют собой кадровый резерв для выдвижения на уровень Священного синода. При этом сам Синод гораздо меньше обновлялся и наполовину состоит из тех же людей, которые были, когда Кирилл пришел к власти. Де-факто, сохраняя фасад, он очень существенно поменял всю систему церковного управления и показал себя педантичным бюрократом. При нем Московская патриархия приняла невероятное количество, чуть ли не сотню, актов, регламентирующих все стороны церковной жизни.
Очень сильно натренировав и модернизировав управленческий аппарат, Церковь начала довольно успешную внешнюю экспансию. В частности, на последнем Синоде принято решение о создании Западно-Европейской и Южно-Азиатской митрополий, которые должны на глобальном уровне конкурировать со структурами Константинопольского патриархата. Плюс активное создание новых епархий и приходов на территории Европы, в Штатах и по всему миру, они отстроили большой собор в центре Парижа — это все важные аспекты церковной деятельности, которые, к сожалению, мало кем замечаются, обсуждаются и анализируются.
— Нет ли в этом парадокса: внутри России расширять паству не получается, зато за рубежом идет рост?
— Это связано в первую очередь с активной русскоязычной миграцией по всему миру. В результате Церковь получила мощный стимул для внешнего развития, который активно поддерживается российским государством, в том числе финансово — либо через госбюджет, либо через бизнесменов, которые ведут дела в России. Кадровая политика на этом направлении тоже разумная: Московская патриархия посылает за границу наиболее адекватных, человечных священников.
— В 2012-м в сборнике статей, посвященном второй годовщине интронизации Кирилла, один из авторов, Сергей Филатов, пишет, что патриарх был жестким консерватором и государственником еще до того, как это стало общим трендом. Это так?
— Кирилл — достаточно последовательный русский националист. Его родители познакомились в 20-е годы в крайне правом приходе в Ленинграде, так что это семейная традиция. Однако в русском национализме и консерватизме есть разные градации. В середине 90-х Кирилл был либеральным русским националистом на фоне абсолютно черносотенной тусовки вокруг него, а сам стал откровенным черносотенцем только в 2010-х, уже будучи патриархом и столкнувшись с массовой интеллигентской обструкцией. В результате Кирилл стал одним из тех, от кого он интеллектуально дистанцировался раньше, — публично антиинтеллигентским и антизападным деятелем.
— Но при этом создается впечатление, что от Церкви исходит существенно меньше того, с чем она во многом ассоциировалась в 90-е: антимодернизма, вроде протеста против ИНН и штрихкодов, апокалиптических ожиданий, открытого антисемитизма…
— Вы, безусловно, правы в том, что антисемитизма стало резко меньше. За последние лет 15 не зафиксировано ни одного антисемитского высказывания епископов РПЦ, а раньше этого хватало. Среди священников много евреев, их можно найти в каждой епархии. Что соответствует политической позиции президента Владимира Путина, который уж точно не антисемит.
Второе, о чем вы сказали, — это гиперконсервативные инициативы. Их продуцировали священники из советских плотников и бульдозеристов, которые получили большую духовную власть над такими же верующими в 90-е годы. В середине двухтысячных они вступили в противостояние с епископатом, который постепенно концентрировал власть, и проиграли его, потому что их социальная база, то есть пресловутые бабушки, начала умирать. Так что эти проблемы были улажены еще до пришествия Кирилла.
Взгляды Кирилла, я бы сказал, напоминают идеи Бенито Муссолини. Итальянский фашизм не был антисемитским, он выступал за корпоративное государство без права граждан на социальный конфликт, за великую нацию, имеющую право на внешнюю агрессию, и поддерживал идеи морального «модернового» обновления, инициированного харизматичным вождем.
— Какое место РПЦ занимает сейчас в российской системе власти?
— С моей точки зрения, это крупный социальный объект, который хочет получить и получает от государства больше, чем сам дает. В России много таких корпораций, мое любимое сравнение — Союз театральных деятелей или Российский футбольный союз. Все они продают свой патриотизм государству, а взамен хотят получить деньги, защиту от конкурентов и поддержку во внешней деятельности за пределами страны.
Государство, в свою очередь, считает, что оно контролирует все эти организации, так что все будут выполнять поставленные им задачи. Но задачи-то от имени государства формулируют лоббисты этих же крупных социальных структур. И получается, что, раздавая деньги, государство фактически ничего не получает, кроме лояльности и внешней поддержки. Нет, например, никакой статистической зависимости между наличием и числом православных приходов и голосованием за Путина. Ровным счетом никакой.
— Вы связали изменение в настроениях патриарха с устроенной ему обструкцией в интеллигентских кругах, но, может, это как раз реакции на идеологический поворот российской власти?
— Взгляды патриарха в целом сложились и меняются вне зависимости от проводимой государством политики. Однако, если бы президентом России был просвещенный либерал или левый политик, понятно, что риторика патриарха в медиа несколько смягчилась бы.
С другой стороны, как показывает опыт той же Украины, где митрополит Онуфрий, представляющий Московский патриархат, вошел в жесткий клинч с президентом Порошенко, взгляды предстоятеля церкви не имеют слишком большой общественной значимости. Бухтит там что-то себе немолодой человек для своей ядерной аудитории — ну, пусть бухтит.
— Насколько велика конкуренция с РПЦ со стороны других христианских конфессий?
— Основную часть рабочих в городах забирают протестантские общины. Они идут к протестантам, потому что протестантизм против пьянства, и это для них хороший вариант жизненного выбора. Больше всех процветают пятидесятнические, харизматические общины. Туда часто идут и люди, связанные с мелким криминалом, которые хотят «очиститься». По моим прикидкам, количество реальных протестантов в России сопоставимо с количеством реальных православных — примерно по полпроцента населения. При этом в некоторых федеральных округах протестантов больше, чем православных, — это Дальний Восток, в значительной степени Сибирь, некоторые регионы Южного Кавказа. Если в каком-нибудь областном центре в центре России посчитать количество посещающих службу в воскресенье, то протестантов, как правило, больше, чем православных. Но во время больших праздников, таких как Крещение, Пасха или Рождество, число дошедших до православных храмов резко увеличивается, их становится больше.
— РПЦ имеет отношение к преследованию религиозного инакомыслия: притеснению тех же пятидесятников, запрету «свидетелей Иеговы»?
— Разумеется, да. Та ее часть, которая консультирует государственные органы. А сейчас сложился слой священников, с которыми и ФСБ, и региональные чиновники консультируются по поводу того, кто опасен. Сами священники на них тоже заявляют.
РПЦ, конечно, отрицательно относится к «свидетелям Иеговы». Я думаю, что если бы ФСБ спросила отца Всеволода Чаплина, что с ними делать, он бы сказал — «замочить». Но я не знаю, что ответил бы на тот же вопрос Александр Щипков, который теперь вместо него занимает пост первого зампреда Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ. Несмотря на свой откровенный «православный фашизм», он длительное время занимался защитой прав верующих, в том числе в качестве руководителя московского офиса Кэстон-колледжа — главной западной организации по мониторингу прав верующих на постсоветском пространстве. Я думаю, что в конечном счете позиция ФСБ, которая пытается поставить под контроль все западные религиозные организации, действующие на территории России, имеет куда большее значение, чем позиция РПЦ. И именно она подбирает эксперта.
Непрерывный социальный конфликт между разными группами лучше всего определяет реальное место Церкви в постсоветских государствах. Церковь не создает идеологическую доминанту, она — один из игроков на идеологическом поле, отстаивающая свои интересы и сама остающаяся объектом давления со стороны других групп интересов.
— В каком положении в этих условиях находится церковный либерализм? С теми группами, которые выступают за обновление ее внутренней жизни и отказ от наиболее консервативных внешних установок?
— В РПЦ можно было наблюдать православный либерализм, связанный в первую очередь с именем протоиерея Александра Меня и его идеями. Применительно к 90-м годам это было принесение покаяния не только за собственные грехи, но и за грехи, диктуемые в прошлом, скажем так, православной идеологией. То есть покаяние за нетерпимость к другим конфессиям, консерватизм, унижение личности.
Эти идеи поддерживало на тот момент очень незначительное количество духовенства, еще меньше верующих. Тем не менее вокруг этого концепта за 90-е годы сформировалась сеть общин — практически в каждой епархии была одна-две в таком стиле. Члены этих общин хотели проповедей и церковных служений на русском языке, отказа от устаревших норм вроде запрета на вход в храм женщинам в брюках.
За это их пытались затоптать православные радикал-консерваторы. Но чем больше в храмы приходило представителей городского среднего класса, тем сильнее приживались «меневские» инновации. Нормой стало, что женщины в городах ходят в церковь в брюках, носят очень условные платки, а иногда обходятся и вовсе без них. В храмах появились скамейки. Чаепитие общины после службы стало вполне обычным явлением. Уже в двухтысячные годы идеи Меня получают распространение на общецерковном уровне, свидетельство чему — выход полного собрания его сочинений в издательстве Московской патриархии.
К двухтысячным годам выросло поколение тех молодых, которые читали Меня как актуальную православную литературу и с этим культурным багажом были рукоположены. Всех этих людей я называл одно время «молодая церковь» — это в значительной степени бывшие хиппи, поклонники рок-музыки и прочие неформалы. Они резко изменили климат Церкви. И если исключать меневскую идею покаяния, все остальное — то, что ассоциируется с православным либерализмом, — де-факто победило. И в целом атмосфера в Церкви стала гораздо менее удушливой, чем в девяностые годы.
— Получается, что в управлении произошла резкая централизация, а атмосфера стала свободнее?
— Это очень напоминает петровские реформы, которые все время пытаются воспроизводить выходцы из Питера. С одной стороны, просвещенный абсолютизм на самом верху. С другой — приходит новое поколение лучше образованного чиновничества средней руки, которое меняет прежних местных, диковатых и малообразованных мужиков. Общая ситуация становится более европейской.
Это не случайно, потому что вторую линию церковного либерализма представляли люди, тесно общавшиеся с католиками, в первую очередь в Отделе внешних церковных сношений, включая возглавлявшего его в двухтысячные годы митрополита Кирилла. Повестка Меня поддерживалась ими практически по всем пунктам, кроме одного — покаяния.
Когда Кирилл пришел к власти, выяснилось, что католическая модель устройства церкви в большой степени отвечает его идеалам — сильный предстоятель, окруженный коллегиями советчиков. Они достаточно просвещенные, в том плане что не верят в немедленное пришествие Антихриста и прочие традиционные идефиксы православных фундаменталистов, зато активно ведущие политическую и экономическую деятельность, вмешивающиеся в государственные дела. При этом сам патриарх, как и папа, — безусловный глава церкви, хотя в православии традиционно патриарх был всего лишь одним из высших иерархов.
Из-за этой ментальной близости, в частности, произошло существенное улучшение отношений с католической церковью, в том числе встреча с папой римским в Гаване. К тому же католики отказались от своей миссионерской активности в России и стали играть по правилам, которые навязывает Московская патриархия, и выяснилось, что они могут прекрасно сосуществовать. Сейчас отношения с католиками у РПЦ лучшие за тридцать лет. Кирилл, благодаря колоссальному опыту международной деятельности, знает ограниченность возможностей католической церкви. РПЦ этим и пользуется.
— В одном из интервью вы сказали, что церковь — это «нишевый бизнес». Между тем существует представление, что это богатейшая монополия.
— Возвращаясь к истории с часами Кирилла за 35 тысяч долларов — это дорогие часы, на ваш взгляд?
— Для моего уровня доходов, для доходов среднего россиянина — да, а про миллиардеров не знаю.
— Вы можете сделать подборку, какие часы изымались при обысках или были зафиксированы на руках чиновников среднего звена, руководителей столичных департаментов, и даже не департаментов, а начальников ЖЭКов. Там изымались часы стоимостью 100–150, 350, полмиллиона, и причем не по одному экземпляру.
— Иными словами, вы хотите сказать, что слухи о какой-то фантастической роскоши жизни церковных иерархов преувеличены?
— Мягко говоря. Публиковались фотографии яхты, на которой катается Кирилл. Ну и что? Сравните с 70-метровыми яхтами российских миллиардеров. Такая, как у патриарха, может быть у владельца конюшни на Среднем Западе США.
— А если сравнить уровень жизни иерархов РПЦ с доходами, скажем, иерархов католической церкви?
— Они это дело хорошо скрывают, поэтому мы на самом деле не знаем, какие у них доходы. Но, скажем так, я не удивлюсь, что у архиепископа Пизы есть такая же яхта. Не так давно в Бельгии я задержался в одной архиепископской резиденции, так оттуда выезжает очень неплохой такой «бентли» — единственный автомобиль такой марки, который я видел в этой стране. И есть известная история с католическим епископом в немецком Лимбурге, которого в 2013 году отстранили за то, что он потратил больше 30 миллионов евро на ремонт своей резиденции.
Я бы сказал, что, как правило, католические доходы чуть более прозрачные и чуть более понятные, особенно в странах, где их учетом занимается государство, как в Германии. Но возможностей для роскошной жизни у них уж никак не меньше.
У среднего российского митрополита, как мне рассказывали, есть дача где-нибудь в Черногории, где он на самом деле живет. И он может несколько раз в год летать, чтобы исполнять свои функции в России. Такой домик, как у владельца средненькой московской фирмы. На региональном уровне по доходам это был бы заведующий областной больницей.
Да, они, конечно, богаче, чем подавляющее большинство прихожан, но это никак даже не жизнь российских миллионеров. По моим прикидкам, суммарный оборот 15–19 тысяч приходов примерно сравним либо с оборотом Российского футбольного союза, либо одного металлургического завода в России. А таких заводов в стране не один десяток.
