Историк Олег Воскобойников о святости и греховности канонизированных людей, феномене старчества и появлении первых житий
Святость вовсе не является исключительной принадлежностью к христианской религии — ни в начале ее пути, ни в наши дни. Святость — это система ценностей, которую накладывает та или иная цивилизация на саму себя и прежде всего на свои отношения с надмирными силами, с божеством или божествами. Их называли по-разному. Само слово «святой», естественно, переводимо на разные языки. Но, наверное, арабское «кадус» или еврейское «кадош» — это не совсем то же самое, что латинское sanctus. И даже английское saint не совсем то же самое, что английское holy. Или наши «блаженный» и «святой» не совсем одно и то же. А, скажем, «святейший патриарх» вовсе не обязательно святой, более того, совсем не то же самое, что святой. Между тем без представления о святости трудно себе представить христианство и, в частности, христианскую культуру, которая складывается в I тысячелетии.
С одной стороны, только Бог свят. Все остальные в той или иной степени грешники. Скажем, ветхозаветные персонажи, которых мы всегда числим в раю, даже самые мудрые государи или цари-пророки, как Давид, грешили, причем грешили тяжело. Царь Соломон даже умер во грехе, и совершенно непонятно, как он в этих своих грехах мог попасть вообще в какое бы то ни было приличное место за гробом. Между тем он автор богодухновенных книг. Само Священное Писание оставило человечеству и в этом вопросе довольно сложное наследие. Сами апостолы, тоже напомню, Петр отрекается от собственного учителя, потом раскаивается, и тот, естественно, его прощает. Павел, изначально преследователь христиан Савл, но с ним происходит обращение. Он возносится живьем и становится новым апостолом, заменяет собой фигуру предателя Иуды.
История христианских святых всех последующих веков — это тоже история конкретных живых людей, очень разных, с очень разными своими персональными чертами. Но эти персональные черты трансформируются в них для того, чтобы выразить какие-то коллективные чаяния, надежды, страхи, мир эмоций и реальную политическую, даже экономическую и культурную жизнь. Святые уже в первые века христианства бывали очень разные. Одни из них были великими аскетами, другие — великими организаторами христианской общины, третьи — просветителями. Вначале, естественно, все святые были мучениками. И это, например, немножко роднит раннехристианские представления о святости с еврейскими представлениями о святых предках. В иудаизме нет как такового культа святых. Но современный иудаизм и хасидизм немыслим без почитания подвига пострадавших предков. И само представление о святости очень тесно связано с идеей мученичества и исповедничества в иудаизме.
То же самое в раннем христианстве. Пока христианство было гонимым, именно мученическая кончина давала тебе шанс получить венец на небесах. И когда христианство стало официальной религией и в церквах стали изображать этих самых святых, то они часто изображались с пальмовой ветвью или с венками: либо венок лежит уже на голове, либо ангелы приносят этот венок. И венок, и пальмовая ветвь — это знаки победы, причем еще дохристианские символы победы. Скажем, и императорская корона — это изначально лавровый венок олимпийского чемпиона, передавшийся через эллинистических государей римским императорам. Христианство, как и во всем, переосмысляет старые символы, в старые меха наливая новое вино.
Когда мы смотрим в базилике Сант-Аполлинаре-Нуово (Равенна), по правой стене идет череда мучеников, по левой — череда мучениц с этими самыми пальмовыми венками. В белых одеждах, ангельский цвет. Белый, кстати, уже в то время и на протяжении всего Средневековья мог восприниматься как прозрачный свет, как самый чистый цвет, но и как бы отсутствие цвета. Они одновременно здесь и уже не здесь. И святой, живущий на земле, становится святым, потому что активно участвует в этой жизни, помогает слабым, и сирым, и вдовым, выкупает пленников, кормит хлебом тысячу людей, исцеляет. И одновременно он уходит из этого мира, для того чтобы молиться за этот мир.
Были святые, которые вообще очень редко общались с людьми: сидит двадцать лет в какой-нибудь сирийской пещере, через двадцать лет к нему приходят — и оттуда благоухание. Мы же с вами люди серьезные, в чудеса не верим, поэтому, наверное, подумаем, что если он двадцать лет безвылазно сидел там, то, скорее, там будет не благоухание, а что-то еще. Но всякое бывает, и чтобы представить себе, что такие люди действительно были и что их молитва воспринималась толпами людей как нечто очень действенное, надо вообще-то немного просто выехать из города. Даже сегодня. На самом деле я говорю об очень глубоком прошлом. Но оно очень даже живо. Например, если поехать на тот же Валаам. Или на острове им. Залита, недалеко от Пскова, жил старец Николай.
Феномен старчества в русской культуре вплоть до наших дней — очень серьезное явление. Это прямой наследник первых веков христианства, когда человек вроде бы ничем не занимается, просто думает и молится, но почему-то к нему стекаются люди. Причем не только, как у нас сейчас в основном, пожилые люди, у которых есть время задуматься о том, что будет вскорости, но и депутатский корпус, правительство, профессура — кто угодно. Все мы верим по-разному. Кто-то верит в одно, кто-то в другое. Точно так же было и в века поздней античности или раннего христианства: святые — это создания человеческого общества, повторяю, очень разные. Одни из них были аристократами, ушедшими от ценностей своего аристократического мира ради чего-то другого. Например, святой Мартин Турский или тот же Бенедикт Нурсийский, создатель западноевропейской модели монашества.
Были святые, которые, как я тоже сказал, просвещали народы. У русских есть свои просветители, как мы знаем. Это прежде всего Кирилл и Мефодий — общеславянские просветители. И князья-просветители, как прежде всего Владимир, но не только он. Напомню, еще и княгиня Ольга, первая крестившаяся из наших варягов, пришедших на Русь. У ирландцев это святой Патрик (Patricius по-латыни) — римлянин, не ирландец. Бывали святые, которые стали свидетелями падения Римской империи. И сами их жития, рассказы об их жизненном подвиге — замечательный хлеб для историка. Таков был, например, святой Северин, живший как раз во второй половине V века в провинции Норик — это примерно нынешняя Австрия, хотя бывал он и на границе Северной Италии. То есть как раз та область, через которую прошли толпы варваров. И Северин занимался тем, что старался хоть какую-то видимость порядка там сохранить, когда города разорялись и деревня захлестывала города. На самом деле святость он по большому счету стяжал потому, что был одним из немногих приличных людей, если очень упрощать. Но его житие переведено даже относительно неплохо на русский язык. И мы со студентами его периодически читаем именно как исторический памятник.
В то же время что еще важно подчеркнуть? Что на века рассказы о жизни святых стали единственной формой биографии. До Карла Великого, то есть, грубо говоря, до 800 года, никому в голову не приходило рассказывать отдельно о жизни какого-нибудь короля. В 720-х годах Беда Достопочтенный пишет «Историю народа англов», и он не случайно ее называет «Церковной историей народа англов». Там, естественно, рассказывается о некоторых королях. Они упоминаются, и только король Освальд, один из британских королей, становится предметом специального экскурса. Но мы видим, что Беда рассказывает о нем как о святом. И только Эйнхарду пришло в голову рассказать о своем меценате — конечно, из ряда вон выходящем государе — не как о святом, а как о реальном человеке, и, когда читаешь о нем, чувствуешь: похож на Октавиана Августа Гая Светония Транквилла. Но это уже другая история.
Святые — это великие люди своего времени. Каждая эпоха ставит памятники тем, кого она уважает. Какие-то эпохи ставят памятники маршалам, посылающим сотни тысяч людей на смерть ради спасения кого-то, другие эпохи ставят памятники святым, которые, наоборот, стараются, может быть, людей от смерти спасти, врачуют их или как-то поддерживают в годину несчастий, другие стяжали мученическую смерть. Третьи, может быть, и умерли своей смертью, но исповедовали Христа, то есть не побоялись напастей и угроз, но остались самими собой, как Максим Исповедник — великий византийский святой, от которого я запомнил одну очень важную фразу: «Пусть весь мир причастится, а я не причащусь». Когда надо было бороться с ересью, он чувствует, что он знает, что такое истина, и, с точки зрения историка, не верящего, старающегося смотреть как бы объективно на историю святости, он выиграл. «Галилеянин, ты победил». С точки зрения своего времени и времени вековой длительности после их ухода из этого мира это именно те люди, на которых стоит равняться.
Вся история средневекового Запада, как и средневекового Востока — это, в общем-то, постоянно повторяющаяся попытка повторить подвиг тех, кто шел перед тобой. Святые сами все время ссылаются на святых предшествующих времен. Часто бывает, что по истории, когда смотришь по текстам, один святой написал житие другого святого. Предположим, Григорий Великий — папа римский, в православной традиции Григорий Двоеслов, отец церкви — написал житие другого великого святого — Бенедикта Нурсийского. Он беседовал со своими друзьями, со своей паствой о жизни италийских отцов. Кто такие италийские отцы? Это и канонизированные святые, и просто подвижники, не стяжавшие небесной святости в глазах потомков, которые, как казалось Григорию, на земле воплотили какие-то вечные ценности. И среди этих святых для него, видимо, какое-то особое значение имел Бенедикт Нурсийский.
Авторы житий — они, конечно, историки, часто политики, может быть, даже в какой-то степени интриганы. Вовсе не обязательно думать, что все авторы житий такие же хорошие, как и их персонажи. И может быть, среди святых тоже бывали люди, которые грешили. Причем так и тогда было, и сейчас. Мы все очень по-разному относимся к канонизации царской семьи. Но последнего русского императора с семьей канонизировали как особый тип святости — страстотерпцы, то есть те, кто смиренно принял несчастье, посланное ему свыше. Они в чем-то еще могли грешить: Ходынка, война, революция. В конце концов, отказ, отречение императора от трона тоже очень по-разному с точки зрения канонов можно воспринимать. Но в чем-то их подвиг, их страдальческая кончина перекрывает эти грехи. Тот же механизм грехопадения и искупления в жизни реального человека работал и в I тысячелетии. И в этом смысле, как и во многих других сюжетах, культура полуторатысячелетней давности не так уж далека от нас с вами.
