Сегодня, 26 ноября, мы вспоминаем Иоанна Златоуста. Родился будущий святитель в середине IV века, как раз в пору, когда христианство, как считается, завоевало империю. Хотя кто кого завоевал, тут могут быть разные мнения. В любом случае, из положительного можно однозначно отметить, что империя со свойственным ей размахом стала приводить христианское вероучение к единообразию, дабы у подданных в головах не было разброда и шатания.
Войдя в пору зрелости Иоанн, будущий Златоуст, посвятил себя служению Церкви. Карьера его там, впрочем, не была стремительной. Священником он стал годам к сорока и лишь к концу пятого десятка был вызван возглавить Константинопольскую кафедру, будучи на тот момент уже знаменитым проповедником, заработавшим свое прозвище, известное более, чем имя. Время это было непростое, догматические определения еще оставались сырыми, многие весьма уважаемые люди погорели от своих умозрений, угодив в еретики, так что заниматься богословием было занятием хоть и почетным, но довольно рискованным.
Для изложения своих богословских взглядов Иоанн избрал путь простой и надежный — проповедь. Проповедуя народу, он не больно-то глубоко влезал в тонкие материи, но истолковал немалое число книг Писания, извлекая из них по сути одно. Мораль. «Праведность выше жизни, так как она — корень жизни», — был убежден святитель. И это основной мотив его проповедей. Любая строчка Писания была для него поводом рассказать пастве о том, что такое хорошо и что такое плохо, почему надо соблюдать божественные распоряжения, как плохо становится тем, кто не соблюдает:
«Сотворив в начале человека, и зная, что это врачевство весьма нужно ему для душевного спасения, Бог тотчас же и в самом начале дал первозданному следующую заповедь: «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него». Слова «это вкушай, а этого не вкушай» заключали некоторый вид поста. Но человек, вместо того, чтобы соблюсти заповедь, преступил ее; поддавшись чревоугодию, он оказал преслушание и осужден был на смерть… Видел ты, возлюбленный, как смерть и вначале пришла от невоздержания… Видишь вред от невоздержания? Посмотри теперь на благотворные действия поста».
Следует заметить, что выражение «краткость — сестра таланта» к Златоусту совершенно не относится. Сестра весьма специфического таланта святителя Иоанна — это чрезмерное многословие. У него почти невозможно найти мысль, которая укладывалась бы законченной в одно небольшое предложение, так что и в голове от его изложений укладываются и остаются там не столько мысли, сколько пафос, с которым они произносятся, эмоциональный заряд, долженствующий побудить слушателя к изменению своей жизни. Поэтому мы здесь просим прощения за обильность цитирования, оправдываясь тем, что коротких цитат, из коих был бы понятен проповеднический пыл святителя, сыскать очень и очень нелегко. «Трудные места» в Писании для него не составляли никакого труда. «Златыми устами» он с легкостью разруливал любой вопрос, снимал все недоумения:
«Но чтобы, присовокупляя недоумения к недоумениям, не привести вас в замешательство, приступим теперь к разрешению вопросов. Начнем со звезды Христовой. Если мы узнаем, что это была за звезда, и какая она — обыкновенная, или отличная от прочих, действительная ли была звезда, или только имела вид звезды, то легко будет понять все прочее. Откуда же узнать о том? Из самого Писания. Что она была не обыкновенная звезда, и даже не звезда, а, как мне кажется, какая-то невидимая сила, принявшая вид звезды, это доказывает, во-первых, самый путь ее. Нет, и не может быть звезды, которая бы имела такой путь… Звезда же Христова превосходством своего блеска преодолела самый свет солнечный, была яснее солнца, и как оно ни блистательно, а она сияла больше… В-четвертых, то же ясно можно видеть из самого способа, каким звезда указала место. Не с высоты неба она указала его, — в таком случае волхвы не могли бы различить места; но, чтобы указать его, опустилась вниз».
Можно представить, как люди это слушали, вероятно, широко открыв рты, просто гипнотизируемые потоком слов. А слов было много. Письменные сочинения Златоуста представляют из себя, по-видимому, стенограммы или набело переписанные и отредактированные черновики к проповедям. Излагал Иоанн довольно складно, демонстрируя немалую эрудицию. Но в основном толкование им Писания — это разжевывание и дальнейшее пережевывание слушателям того, что и так лежит на поверхности. Он сообщает, например, что «в кратких и ясных словах Христос научил нас, в чем состоит и справедливое, и честное, и полезное, и всякая вообще добродетель». Однако «краткие и ясные» слова Евангелий, о добродетели особенно, разбавляет таким картинным многословием, что диву даешься, как он сам не забывал того, с чего начал:
«Немаловажное ведь дело и суметь найти недоуменные вопросы. Вот и еще, например, недоуменный вопрос: каким образом Елизавета, происходя из колена Левиина, могла быть родственницею Марии? Но, чтобы не обременить вашей памяти множеством вопросов, остановимся здесь. Для возбуждения вашего внимания достаточно и того, если вы узнаете только, какие представляются здесь вопросы. Если же вы желаете узнать и решение, то и это будет зависеть, прежде нашего наставления, от вас самих. Если я увижу у вас внимание и охоту научиться, то буду стараться предложить и решение, а если замечу леность и невнимательность, то не покажу ни самых вопросов, ни решения их, следуя божественной заповеди, гласящей: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими». Кто же этот попирающий? Тот, кто не почитает Писания драгоценным и важным. Но кто же, скажешь, столь несчастен, чтобы не считать его важным и всего драгоценнее? Тот, кто не уделяет ему и столько времени, сколько тратит для распутных женщин на сатанинских зрелищах. Многие проводят там целые дни, совсем запускают ради бесполезного такого времяпровождения домашние дела, и что услышат там, стараются с точностью запомнить и сохранить на пагубу души своей, а здесь, где говорит сам Бог, не хотят побыть и малого времени».
Впрочем, Златоуст, судя по всему, сам забывал иногда и с чего начал, ибо на недоуменный вопрос о Елизавете и Марии ответа в ближайших беседах так и не последовало. Если же возникает сложность с толкованием, то вывод из всего изложенного — вовсе, кстати, необязательный и далеко не очевидный — просто продавливается нагромождением слов. Даже если удается проследить и не сбиться всю цепочку рассуждений, в итоге понимаешь, что рассуждения как такового и не было. А было просто «много слов»:
«Итак, если ты не понимаешь премудрости и порядка, заключающихся в промышлении о человеке, как можешь постигнуть причины, заключающиеся в Боге? Да, скажи мне, почему человек сотворен столь малым, до того удаленным от высот небесных, что сомневается в являющемся свыше? Почему северные и южные страны необитаемы? Почему, скажи мне, зимой ночь бывает больше, летом меньше? К чему стужи, жар, почему тело смертно? Я предложу тебе бездну и других вопросов, даже, если хочешь, не перестану спрашивать, и во всем ты будешь безответен предо мной. В том-то главным образом и состоит Промысел, что причины для нас непостижимы… Скажи мне, где больше различия: между возрастом нашим и детским, или между Богом и людьми? Между нами и комарами, или между нами и Богом? Очевидно, между нами и Богом. Итак, зачем же ты такой любопытный? Благодари за все. Но скажешь: что я буду отвечать, если меня спросит эллин и захочет от меня узнать, есть ли промысел, а сам он говорит, что нет никого промышляющего? Спроси и ты его в свою очередь. Но он говорит, что нет никого промышляющего? Что промысел есть, это ясно из сказанного; относительно же непостижимого укажи на то, что мы не понимаем его значения».
Значение непостижимого непонятно. Вот в эту «непонятность» святитель старался вообще глубоко не залезать. Там, где было слишком непонятно, включал особенно много ораторского пафоса, продраться через который так, чтобы в конце возыметь твердое представление о том, какой же вывод мы можем из всего этого сделать, да и вообще о чем же, собственно, было сказано, почти невозможно. Вывод святитель обычно делает сам и он не обязательно связан со всем предыдущим рассуждением.
Хотя на то время, когда он жил и творил, Златоуста следует считать образцовым проповедником. Такого количества слов с постоянным скольжением внутри темы по темам смежным и даже далеким от исходной, стараясь удержать порхающую мысль, не выдержит никакой даже современный разум. Но слушатели наверняка расходились в твердой уверенности, что им выдали такое огромное количество божественной премудрости, что они просто не всю ее осилили, но услышали главное, и что в следующий раз надо обязательно прийти еще послушать:
«Имея заботу о таких занятиях, мы можем угодить Богу, и уста наши, когда мы упражняем их беседами духовными, будут чисты от укоризн, срамословия и ругательств. Мы будем страшны и для демонов, когда вооружим язык свой такими беседами; в большей мере привлечем на себя и благодать Божию; проницательнее сделается и взор наш».
Важным для Златоуста было исправление распущенных нравов, и с этой задачей его проповеди по-видимому справлялись. Его сочинения веками служили опорой нравственного богословия, да и вообще богословия. В массиве его рассуждений можно найти много «душевнополезного», все еще не утратившего своей актуальности, однако для ума в его сочинениях найти что-либо современному человеку трудно. Рассуждения его очень поверхностны и сбивчивы, они подразумевают предопределенный заранее «душеполезный» вывод, не обязательно даже имеющий связь с отправной точкой ораторского выступления. При этом, будучи моралистом, Иоанн испортил отношения с другими епископами и заодно со светскими властями, обличая иерархов, двор и — до кучи — и саму императрицу. За что был оклеветан и сослан на Кавказ. Скончался святитель в ссылке от болезней на территории современной Абхазии в возрасте около 60 лет.
