Почему русский наблюдатель не видит в истории Отечества религиозных войн
«Религии всегда играют определенную роль в том, что люди разделяются настолько, что вступают в военное противостояние. И мы знаем, какими кровопролитными были религиозные войны в Европе – вся европейская история с ними связана. Но не было ничего подобного на Руси, хотя на Западе бились, например, протестанты с католиками, вроде как христиане. А мы с мусульманами никогда не бились» – эти слова из проповеди патриарха Кирилла на праздник Казанской иконы Божией Матери получили множество реакций и комментариев в социальных сетях. Значительная часть комментаторов старалась показать несовпадение представленной версии истории с общепризнанными фактами.
Действительно, достаточно взглянуть на хорошо известный эпизод силового соприкосновения православных христиан и мусульман на территории России – московско-казанские войны, чтобы убедиться, что обе стороны имели четкую религиозную мотивацию. Об этом говорят современные событиям источники: «Никоновская летопись», «История о Казанском царстве», татарский источник «Зафер наме-и Вилайет-и Казан».
Как религиозно мотивированные оценивали события середины XVI века и авторы, жившие столетия спустя. «Для одержания окончательной победы над Казанью надлежало русским победить иноверцев-инородцев Казанского края еще и нравственно, мечом духовным, иже есть глагол Божий, победить верою, христианским православием», – писал в 1880 году учитель Нижегородской семинарии Аполлон Можаровский, предваряя объемную историю православного миссионерства в Среднем Поволжье.
Религиозно мотивированными были меры российского правительства и церкви, направленные против ислама и язычества в Поволжье. Религией вдохновлялось и сопротивление этим мерам, нередко выливавшееся в восстания. «Я не находил в нашем шариате и в наших священных книгах формулы и основания для того, чтобы делать такие наставления: о, правоверные! Повинуйтесь наместникам падишаха нашего времени, если даже они прикажут вам отступить от веры ислама, разорить мечети и чинить вред вере и достоянию мусульман» – так объяснял логику своих действий руководитель татаро-башкирского восстания 1755–1756 годов мулла Батырша в письме императрице Елизавете Петровне.
Однако картина, предложенная в патриаршей проповеди, не такая уж необычная. Обратившись к высказываниям, осмысляющим распространение России на одну шестую часть суши, можно найти много сходных выводов об исключительно мирной экспансии, о сохранении в неприкосновенности культур народов России и т.д. Едва ли все они строятся на осознанном и целенаправленном игнорировании фактов завоевания, насилия и культурного доминирования. Если же речь идет о непреднамеренной «слепоте», то было бы интересно разобраться в причинах возникновения такой «слепоты» к избранным фактам.
Почему же русский наблюдатель не видит в истории России религиозных войн? В качестве рабочей гипотезы можно обратиться к корпусу текстов, созданных православными миссионерами в XIX и начале ХХ века. Красной нитью через эти тексты проходит тезис об индифферентности русского обывателя к распространению своей православной веры. Эта индифферентность была для миссионеров предметом постоянных сетований и сравнений православных русских со старообрядцами или мусульманами. Не в пользу верных чад господствующей церкви, разумеется.
«В большинстве случаев русские крестьяне имеют весьма смутные и слабые понятия о христианских догматах и далеко уступают магометанам в усердии к своей вере, за исключением, впрочем, раскольников.
Русский человек равнодушно податлив ко всякому чужому быту и складу и даже религиозному понятию и обряду. Например, я слышал от одного почтенного и неложного свидетеля, что русские крестьяне, заброшенные в Калмыцкие степи Кавказской губернии, заходят помолиться в языческие хурулы, где иные догадливые гелюны на сей предмет держат иконы вместе со своими идолами. Русские (и собственно, к несчастью, православные, а отнюдь не раскольники) не прочь отдавать своих детей для обучения грамоте в магометанские школы», – сетовал самый известный казанский миссионер Николай Ильминский в книге «Система народного и, в частности, инородческого образования в Казанском крае».
«Прискорбное явление! Живет православный, русский или инородец у раскольника, и не проходит нескольких месяцев, даже недель или дней, как раскольник начинает закидывать сети своего доверия, чтобы уловить в них православного. Живет язычник у магометанина, и происходит то же самое. Но живет татарин, язычник или магометанин у православного, проходят целые годы, и православному как будто в голову не приходит подать когда-нибудь добрый совет своему заблуждающемуся брату, чтобы тот обратился к истинной вере», – читаем в отчете Алтайской духовной миссии за 1895 год.
Эта индифферентность была свойственна не только русскому крестьянству, но и другим общественным группам, включая православное духовенство, служившее среди нерусских прихожан. Архивные дела Казанской духовной консистории и публикации «Известий по Казанской епархии» содержат немало примеров низового саботажа миссионерских и репрессивных инициатив, приходивших из губернского города или имперской столицы. Практика принесения священнику шкуры животного после языческого жертвоприношения (в соответствии с библейской книгой Левит) – характерный штрих быта старых чувашских приходов.
Возможно, именно в этих особенностях поведения русского народа кроется уверенность современных русских в том, что Россия была исключительно гостеприимным домом для всех народов, входивших в ее состав. Русский поселенец мог чинить бытовую и экономическую несправедливость, но ему, как правило, не было дела до вероисповедания нерусских.
Принуждением в сфере религии занимались отдельные государственные и церковные структуры, да и то лишь эпизодами. Надолго шокировавший все народы Поволжья период миссионерской активности в середине XVIII века, когда сотнями разрушались мечети, а число наспех крещеных исчислялось десятками тысяч, пришелся на звездный час малороссийской иерархии, когда религиозную политику определяли люди, чья психология была действительно сформирована европейскими религиозными войнами. Как реакция на этот экстремальный этап, спровоцировавший восстание Батырши, и как «работа над ошибками» пришла екатерининская веротерпимость.
Признание эпизодичности репрессивной политики в сфере религии вряд ли облегчит историческую боль пострадавших общин. Вряд ли способствует взаимопониманию между народами игнорирование болезненных моментов в общем прошлом. Но для понимания генезиса веротерпимости в России важно учитывать эту низовую, не отрефлексированную веротерпимость русских, а не только политические меры имперских администраторов.
Неожиданным образом невмешательство в дела веры со стороны русских масс, расселившихся от Волги до Тихого океана, рифмуется с религиозной индифферентностью монголо-татар, объединивших Евразию в XIII веке. А значит, здесь можно попробовать реконструировать закономерность.
